Михаил Елизаров - Pasternak
Фитиль черной свечи коптил, отбрасывая на стену паучью тень. В этой средневековой увертюре подземелий и сутан современный портфель звучал нелепым историческим диссонансом.
— Почему тоннель такой низкий? — спросил Льнов.
— Это труба — сток для отходов. Система подземных коммуникаций была построена, но в эксплуатацию не запущена, разумеется. То, куда мы вначале спустились, был резервуар, один из многих. От них стоки ведут в отстойники. Их мы используем для своих ритуалов. Они очень удобны: хорошая акустика, заодно и звукоизоляция, отсутствие природного света и вмещают одновременно человек шестьдесят…
— Где, кстати, остальные участники?
— Сейчас появятся. Вы прислушайтесь.
Из ближнего стока донеслось подземное хоровое пение. Показались люди в черном. Каждый нес длинную свечу.
— Если бы вы меня с самого начала послушали и не брали свой дурацкий портфель, — прошептал Николай Аристархович, — могли бы стоять возле алтаря. Теперь нам лучше пропустить всех вперед, а самим оставаться здесь, — он указал на небольшую нишу. — Обождем, пока остальные пройдут.
Место оказалось подобием перекрестка. Многоголосье ширилось. Сразу из нескольких стоков выходили новоприбывшие, гудящие без слов мрачный готический хорал.
— Впечатляет? — спросил Николай Аристархович.
— Да… — Льнов ошеломленным взглядом проводил черную колонну, вытащил припрятанную водку и поднес бутылку ко рту.
— Спрячьте немедленно! — тихо зашипел Николай Аристархович. — Нельзя же так.
— Не знаю, что со мной, — запинаясь произнес Льнов, — сердце колотится, руки дрожат. Я чуть-чуть…
— Проняло? — с некоторым злорадством спросил Николай Аристархович. — Что я вам говорил? А вы ехидничали… Ну, пойдемте уже, — закончил он снисходительно.
Послышались удары колокола. После девятого невидимое старушечье горло надтреснуто выкрикнуло длинное шипящее слово, подхваченное близкой толпой.
14
Льнов и Николай Аристархович подошли к входу. Провал отстойника уходил вниз, как дно театра. Глубокий партер пестрел оранжевыми огоньками над черными барханами клобуков.
— Давайте здесь останемся, — попросил Льнов, ловя рукав Николая Аристарховича. — Отсюда хорошо видно. Как с балкона.
— Как вам угодно, — сочувственно сказал Николай Аристархович.
На дальней стене размахом метровых лучей пылала искусственным отраженным огнем перевернутая пентаграмма с заключенным в ней выпуклым рогатым черепом. Под звездой находилось похожее на могильную плиту возвышение. Рядом стояла фигура в черном. Из-под капюшона выбивались длинные седые пряди.
— Она? — бездыханным шепотом спросил Льнов.
— Да, — так же тихо ответил Николай Аристархович.
Княгиня установила на плите белую свечу и зажгла ее от черной, которую, как и все собравшиеся, держала в руке.
— Почему белая? — спросил Льнов.
— Пергамент, на котором написаны проклятия, сжигается в пламени белой свечи — он лежит справа.
Возле княгини появилась вторая фигура.
— Узнаете? — толкнул локтем Николай Аристархович. — Ваша знакомая…
Девушка сбросила черную накидку и легла на каменную плиту.
— Что с ней сделают? Убьют?
— Нет. Обнаженная женщина исполняет роль алтаря. Теперь тише, слушайте.
Старуха выкрикивала слова, полные надрывных кашляющих слогов.
— Что она говорит?
— Примерно следующее. Во имя правителя земли, царя мира сего призываю силы тьмы поделиться своей мощью. Отворите врата ада, выйдите из пропасти, дабы приветствовать меня как вашу сестру и друга, дайте мне милости, о которых прошу! Всеми богами бездны я заклинаю, выйдите же и отзовитесь на ваши имена, сделав явью мои желания! Сейчас будут перечисляться имена…
— Николай Аристархович, — зашептал через минуту Льнов, — я помню, в школах на утренниках бывало подобное…
— Что? Не понимаю вас!
Льнов полубезумно смотрел на Николая Аристарховича:
— Знаете, в школе в актовом зале гасили свет, и голос будто вызывал мертвых молодогвардейцев: «Вспомним их поименно», — а потом перечислял: «Олег Кошевой, Ульяна Громова…»
— Замолчите! Совсем ополоумели?
— Нет, просто вспомнилось… Или они сами себя объявляли, — опять забормотал Льнов. «Это говорим мы, мертвые. Я — Зоя Космодемьянская…» Тоже очень не по себе становилось…
— Возьмите себя в руки, прошу вас! Лучше уже пейте, но молчите…
В руке княгини блеснул металл длинного клинка. Поворачиваясь против часовой стрелки, она будто проткнула четыре стороны света: — Сатана! Люцифер! Белиал! Левиафан!
15
Круглая фляга, пролетев над толпой, ударилась о каменный луч пентаграммы рядом с головой княгини, расплескивая огненную жидкость. Старуха вспыхнула и завыла. К вою ее подмешивались крики лежащей на плите девушки, так как часть жидкости вылилась ей на грудь, живот и лобок. Коптящее пламя прыгало, она вопила, размазывая его как мазь по всему телу, скатилась с возвышения, и огонь объял ее всю.
Николай Аристархович повалился, задыхаясь и не чувствуя живота, а только раздирающую муку. Удар Льнова будто насквозь пробил ему желудок.
Льнов выхватывал из потайного костюма емкости и метал их в толпу, вспыхнувшую сначала из середины, потом с боков. С каждым броском возникали новые очаги огня. Воздух наполнился звериным стоном. Теперь все видели Льнова.
На полу корчился Николай Аристархович:
— Что… вы… делаете?
— Я? — переспросил Льнов. — Провожу обряд уничтожения!
Льнов склонился над портфелем. В руках у него появились пистолеты. Посыпались выстрелы. Бетонные своды отразили пули, и воздух наполнился осиным звоном рикошетов и стонами раненых. Свечное море смешалось. Толпа опомнилась и, подгоняемая жутким визгом княгини, рванула наверх.
Черные монахи на бегу выхватывали из-под ряс складные косы, открывали их лезвия. Льнов хладнокровно целился под капюшоны, помня, что у него ограниченный запас патронов, а озверевших противников не меньше семи десятков. Наступающие бесстрашно бежали по трупам, и оранжевый огонь пылающего пентакля кровавил металл их кос.
Пистолеты дернулись последний раз и замолкли. На бетонный пол выпали пустые обоймы. Льнов вытащил из портфеля запасные. Он успел вогнать обойму в пистолет, когда до него добрались первые враги. Огромный инок-сатанист метнул серп. Сверкающее острие просвистело рядом. Ревя от ярости, инок вскинул для удара кривое лезвие косы. Льнов несколько раз выстрелил, но огромное туловище врага, казалось, без вреда проглотило пули, коса рассекла пространство у самого лица Льнова. Упав на руку, он выстрелил в оскаленный рот. Пуля, вышибив иноку затылок, сорвала и капюшон, и Льнов успел увидеть запрокинутую голову с длинной копной черных волос в багровых струйках мозга.
Огромный ритуальный гвоздь, зажатый в кулаке второго подоспевшего монаха, вонзился в пол, прибив мантию.
— Как мертвого Бога! — с ненавистью крикнул монах, пытаясь достать Льнова вторым гвоздем.
Выстрелы отбросили монаха, кто-то ухватил Льнова за ногу, потянул, он почувствовал, как зубы разрывают ткань, кожу, добираясь до кости. Всадил несколько пуль в чью-то спину. Зубы отпустили.
Над Льновым нависла голова с перевернутым распятьем на колпаке. Враг взмахнул серпом, Льнов уклонился. В другой руке сверкнул крюк. Льнов перехватил его, воткнул в глаз подбежавшему монаху со вскинутыми гвоздями. Крюк пробил тому острием носовую перегородку, вышел из горла. Льнов рванул крюк, отрывая лицо от костей. Выстрелил в голову иноку. Подхватил портфель и побежал к тоннелю.
Раздалась мелкая семечная пальба. Николай Аристархович, блюя кровью, стрелял из маленького тупоносого пистолета. Льнов почувствовал, как одна пуля ткнулась в поясницу и увязла в волокнах бронежилета. Льнов выстрелил почти не целясь, Николай Аристархович болезненно охнул и выронил пистолет.
Пользуясь секундой, Льнов вставил вторую обойму и продолжал стрелять. Пули его решетили тела. Обойма в одном пистолете закончилась. Взяв топор в левую руку, Льнов вел огонь из правой.
Черные откатились назад.
Он увидел княгиню. Капюшон слетел с ее головы, обнажая лицо с пылающими участками кожи. Седые космы сгорели, остался оплавленный, точно у казненной куклы, розовый, в ожогах и пузырях череп.
Льнову вдруг показалось, что старуха как поднятый ветром клочок пепла по воздуху полетела к нему. Наваждение объяснилось тем, что люди княгини на руках несли ее к выходу.
* * *Сморщенное уродливое лицо плавилось и капало, будто пластмасса. Княгиня тянула ко Льнову руку с клинком, на который был наколот пергамент с проклятием, выдохнула дымом горящего нутра:
— Именем того, чей стих — преисподняя, а каждое слово — язык пламени…
Поднесла пергамент к горящему лицу, и он вспыхнул.
Льнов примерился и бросил топор. Лезвие раскроило обугленное лицо напополам, погрузившись в мозг.
