Александр Горшков - Отшельник. Роман в трёх книгах
Тогда бы знал, что сегодня у твоего друга прапорщика Игнатова день рождения. Юбилей, между прочим.
— Да вы что? — от этой новости Власов сразу повеселел и оживился.
— Да, и по этому поводу он вечером накрывает поляну, тебе велел передать, что обязательно ждет. У тебя ведь на сегодня больше нет приказов? Только на этих троих?
— Только на этих. И ходовую осмотреть пора, капризничает последнее время.
— Вот и ладушки. Тогда давай сейчас свернем на Погост, сделаем маленький крюк — и дальше по маршруту.
— На Погост? Товарищ старший лейтенант, мы же нарушаем инструкцию, не положено.
— Знаешь, есть одна народная мудрость: на то, что не положено, иногда кое-что наложено. Это как раз тот самый случай. Стол именинник накрывает, а «горючки», шнапса — кот наплакал. В магазинах при наших-то зарплатах особо не разживешься, вот он и попросил заскочить к бабе Орестихе: у нее что самогонка, что брага — пальчики оближешь.
— Товарищ старший лейтенант, не положено по инструкции. Узнают — по головке не погладят.
— А кто узнает? Ты да я, да мы с тобой — вот и все. Тех двух салаг желторотых в расчет не берем, они в консервной банке, ничего не видят и наш базар не слышат. Или ты Игнатова не уважаешь? Представляю, как он обидится, когда узнает, что ты ему отказал в просьбе. По инструкции…
Власов недовольно шмыгнул носом, но когда они доехали до указателя на деревню Погост, все же повернул в ту сторону.
— Если что случится, разузнают…
— Весь базар беру на себя, будь спок. Знаешь, где бабка Орестиха живет? К ней указатель не поставили.
— Туда и без указателя дорогу найти можно. По знакомому запаху.
Оба расхохотались и уже в приподнятом настроении подъехали ко двору хаты, стоящей на самой окраине деревни. Орестиха пользовалась дурной славой: все се считали здешней ведьмой, сторонились, даже побаивались. Была ли она на самом деле такой? Кто знает… Болтали всяко. Старожилы знали о ее непростой судьбе. Рано вышла замуж. Вернее, настояли на том, чтобы засватать за паренька по соседству, слывшем деревенским дурачком. Родители его были местными богатеями: держали две коровы, много свиней, другую живность. «Ничего, — успокаивали тогда еще не Орестиху, а испуганную, забитую, необразованную девчушку Надю, — в семье поумнеет, как научится детишек делать»
Но этого не случилось. Детишки — двое сыновей — пошли в отца: слабоумные, дурашливые, быстро пристрастившиеся к рюмке и по этой печальной причине укоротившие свою и без того недолгую жизнь. Что только ни делала несчастная мать, чтобы помочь своим сынам: и по врачам их возила, и по клиникам, и по бабкам разным, и по святым местам. Да ничего не помогало.
Тогда Орестиха сама решила заняться тем, чем занимались многие женщины в ее роду, в том числе покойная родная бабка: стала деревенской знахаркой. Достала из сундука засаленные тетрадки с заветными заговорами, чему-то подучилась по книжкам — к тому времени ими были завалены все прилавки — и этим стала жить. Прознав, потянулись к Орестихе люди: и замужние женщины, и молоденькие девчонки. Шли за помощью, советом: снять или же, наоборот, навести на кого-то порчу, сбросить венец безбрачия, узнать судьбу, попросить «заговоренного» зелья, чтобы мужик меньше пил и не бегал по соседкам. Никому не отказывала: «умывала Богородицею», катала яйца, выливала воск, направляла в церковь исповедаться в тайных грехах, чтобы «лечение» было успешным. Да и сама в храме появлялась: молилась, крестилась, свечки ставила. Но к Причастию предшественник отца Игоря — отец Лаврентий — ее не допускал.
— Когда оставишь свое ремесло, тогда и говорить будем, — увещевал он Орестиху.
Та же выкрутилась: стала ездить причащаться в город, где о ней и о том, чем занимается, никто не знал.
«Свет клином на вашем попе не сошелся» — ворчала она, продолжая жить по-своему.
Хаживали к ней частенько и мужики, но лишь за тем, чтобы отовариться дешевой самогонкой. Никто не интересовался, из чего Орестиха ее варила, на чем настаивала, что туда добавляла. Главное, что был эффект: быстрый, после первой же рюмки вгоняя такой хмель, такой кураж, что любой, кто «тяпнул» этого пойла, терял не только голову, но и человеческий образ.
— О, вот это вещь! — офицер понюхал содержимое двух трех литровых банок: мутную жидкость, содержащую не только крепкие градусы, но и крепкий запах самогонки, смешанный с табаком. — Фирма! Думаю, что именинник останется доволен.
— Ишо никто не жалился, — прошамкала беззубым ртом бабка. — С одного стакана с копыт валит.
— Да ладно те, старая, — махнул рукой офицер. — Перед тобой не слюнтяи, чтобы с копыт валило.
— И не таких героев валило, — теперь махнула костлявой рукой Орестиха.
— Тогда наливай по стакашке! — крякнул офицер. — Пока доедем — выветрится. Ты как? Настоящий казак, богатырь или…
— Я за рулем. И потом инструкция…
— Тогда слюнтяй. Не богатырь. Раз у тебя все по инструкции, тогда ты настоящий слюнтяй. Так твоему другу Игнатову и расскажу, что отказался выпить за его драгоценное здоровье.
— Да ничего я не отказался. Просто…
— А раз просто, тогда держи свой стаканчик, вот закусон — и вперед. Весь базар беру на себя. Считай, что действуем по обстановке. А обстановка требует от нас чего? Бдительности! То есть нужно понять, что мы везем другу, чтобы не опозориться за столом. Между прочим, за все это удовольствие мы его деньги платим. Он сам велел попробовать, откушать. Так-то, братец: уже за все заплачено.
— Нет, не за все, — проскрипела старым голосом Орестиха. — Вы заплатили за то, что с собой взяли, а за угощение мое — отдельная плата.
И она протянула костлявую ладонь.
— Вот старая… — офицер выругался, с недовольным видом достал скомканную купюру. — Подавись.
— А вам приятственного аппетита, — она повернулась и пошла к себе. — Только я предупредила: один стакан — и с копыт. Там уже как будет… На себя пеняйте, ежели что в дороге приключится…
— Накаркай мне, ведьма проклятая, — офицер закусил разрезанной луковицей, обмакнув в соль, и прыгнул в кабину рядом с шофером, так и не удержавшимся от приглашения выпить за здоровье своего закадычного Друга.
— Во, теперь дорожка побежит веселее. И быстрее.
И загорланил:
Эх, путъ-дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая,
Помирать нам рановато —
Есть у нас еще дома дела!
Он хлопнул по плечу водителя:
— Сержант, чего не поешь? Помирать нам рановато аль как?
— По инструкции не положено, — буркнул он, чувствуя, что начинает пьянеть.
— Что не положено? Петь или помирать? А? Покажи мне такую интересную инструкцию… Что-то я не…
Он запутался в своих пьяных мыслях и снова запел:
Широка страна моя родная,
Много в ней полей, морей и рек…
— Или не так? Полей, озер и рек? Да какая разница? Главное, что много. Сержант, ты знаешь, сколько?
— Не считал… — он бился захмелевшей головой о неуправляемый руль.
— А почему? Посчитать и доложить… По полной форме… В письменном виде… В трех экземплярах… не то… Ты что, глухой или пьяный? В таком виде сесть за руль… Видели бы гаишники. Кошмар! Не только погоны — голова с плеч полетит.
Он высунулся из кабины навстречу ветру, чтобы немного прийти в себя.
— А не сбрехала ведьма старая. Не знаю, как тебя, Власов, а меня этот нектар не на шутку начинает разбирать. Как чувствуешь, сержант?
И, взглянув на него, ужаснулся: тот уткнулся головой в руль и мчал машину, совершенно не различая перед собой дороги.
— Эй, сержант, встряхнись! Я знаю тут одно местечко, пруд небольшой, сейчас туда заскочим, окунемся — и хмель как рукой снимет. Слышишь меня или нет?
Он потряс его за плечи, сержант открыл глаза, выпрямился и, чего-то испугавшись на дороге, резко повернул руль влево, словно уходя от столкновения, — и машина полетела в глубокий овраг. Сначала она мчалась по наклонной, с каждой секундой ускоряя движение, потом накренилась, подпрыгнула на встречной яме и, уже ничем и никем не управляемая, переворачиваясь, разваливаясь на ходу, выбрасывая из себя окровавленные тела пьяного офицера, такого же пьяного водителя, ломая кости отчаянно кричавших от охватившего ужаса конвоиров, загромыхала на самое дно оврага, заросшего густым кустарником и молодыми деревцами.
То ли воля, то ли неволя
Ушастый первым пришел в себя и громко застонал, пытаясь подняться. Но, едва высвободив ноги, зажатые телами напарников, бессильно опустился и снова застонал.
— Что это было, а? Нет, это не дубинки. И не сапоги. А что-то такое… что… Ой, как больно!..
Он потер разламывавшийся от нестерпимой боли затылок, посмотрел на руки в кровоподтеках и ссадинах и лишь сейчас увидел, что крыши автозака, больше напоминавшего искореженную груду железа на колесах, не было. Вместо нее над головой распахнулось серое, нахмурившееся перед дождем небо, мохнатые лапы высоченных деревьев. На самом краю разорванной крыши, сидела какая-то пичужка и, глядя на всех, без всякого страха весело чирикала.