Александр Горшков - Отшельник. Роман в трёх книгах
— Жмуриков, значит, назад не привезем?
— Все в пределах закона, товарищ подполковник. Ребра, конечно, им помяли, не без того. Мордой об стенку тоже потыкали. Работенки с ними хватило, крепкие заразы. Но все на пользу пошло: присмирели, поутихли. Можно назад, на зону.
— Тогда готовь конвой, завтра же отправляй. Хватит этих дармоедов держать.
— Уже все готово, товарищ подполковник. Туда позвонил, чтобы ждали возвращения старожилов. Воронин, правда, просил еще пару недель подержать, пока у них пройдет внеплановая проверка, да я…
— Пару недель? — Остапов строго посмотрел на зама. — И пару дней держать не буду. Завтра же под конвоем назад. Тоже мне, благодетели нашлись. «Пару недель». Как будто здесь курорт на морском побережье. Кто бы нас на пару недель отпустил, чтобы не видеть этого отребья.
И быстро расписавшись в углу лежавшей перед ним бумаги, протянул ее:
— Вот приказ. Выполняй.
Те, кого завтра должен был сопровождать конвой, молча лежали на жестких нарах в тесной, холодной и темной камере: угрюмые, злые, отвернувшись друг от друга, каждый наедине со своими невеселыми думами. Их было трое — матерые рецидивисты, проходившие по уголовному делу как преступники, представляющие особую опасность для общества, и по этой причине отбывающие свой длительный срок в условиях строгого режима. Преступный мир и такой же преступный образ жизни забрал у них все, чем жили нормальные люди. Забрал даже человеческие имена. Их знали по лагерным кличкам: Курган, Ушастый и Кирпич.
Курган — Владимир Остапенко — был среди них самым злобным, самым жестоким и самым опытным в воровских делах. Оставленный своей матерью сразу после появления на свет, он вырос, не зная, что такое родительская ласка, семейное тепло, домашний уют. Из родильного дома попал в детский приют, потом в детский дом, интернат, а прямо оттуда — в детскую колонию, что вполне отвечало уровню его воспитания в среде таких же беспризорников, малолетних воришек, хулиганов, развратников. В маленьком шахтерском городке, затерявшемся среди насыпных курганов, таких несчастных судеб было много. Первая взрослая судимость за участие в грабежах и разбоях стала логичным продолжением его дальнейшей судьбы — как и вторая судимость, которая привела его в здешнюю колонию, где отбывали срок уже сформировавшиеся профессиональные преступники.
Юрий Карнаухов, по кличке Ушастый, получивший ее за оттопыренные уши, отличался особой изворотливостью ума, хитростью, из-за чего слыл непревзойденным махинатором, способным обыграть любую финансовую комбинацию или защиту. По природе своей очень трусливый, он, однако, пользовался покровительством самых высоких воровских авторитетов как мозг преступного мира, в котором вращался, генератор смелых и неординарных афер. Следствию стоило огромных усилий уличить Ушастого в причастности к целому ряду крупных финансовых преступлений: он нигде не оставлял следов, действовал очень расчетливо, продуманно, без тени подозрения на себя.
Но самым дерзким и отчаянным был Денис Макуха. Свою кличку — Кирпич — он получил еще во время службы десантником, когда, прыгая с самолета, раскрывал купол на критической высоте, а до этого момента падал с «боевой», зажав горловину сумки с уложенным парашютом. Для чего он так рисковал, наводя ужас на всех: и тех, кто наблюдал за десантированием снизу, и на своих друзей-однополчан, прозвавших его «кирпичом»? Он и сам толком не знал, для чего: когда — ради азарта, еще более острых ощущений, когда — на спор с другими, когда — ради того, чтобы пощекотать нервы другим. Служба наемником в горячих точках сделала его еще более азартным, бесшабашным. И когда обстановка в горячих точках поостыла, вдруг выяснилось, что таким ребятам, как Кирпич, не способным ни на что, кроме как воевать, в нормальном обществе просто нет места. И он пошел туда, где полученные бойцовские навыки быстро пригодились: в банду. От участия в мелких разборках между «братками» и выколачивания денег — рэкета — он постепенно перешел к более основательному преступному «ремеслу», которое потянуло на солидный тюремный срок.
И вот сейчас все трое лежали на «шконках» — грубых деревянных нарах — отвернувшись к стенке, не разговаривая. О чем они думали? Думали ли вообще о чемто? Так, обрывки разных воспоминаний, образов, слов… Полусон, полубред, полуявь… Все тело ныло от боли: давали себя знать «уроки» воспитания в этом штрафном изоляторе, куда их доставили за участие в дебоше на территории колонии, где отбывали срок.
— Волки позорные, — простонал Ушастый, — все почки отбили…
Он спустился с нар, помочился со стоном на стоящее в углу ведро параши и так же со стоном возвратился назад.
Сюда, в «шизо» — штрафной изолятор — привозили наиболее злостных, непокорных установленному режиму преступников со всех окрестных зон. А их было несколько, оставшихся еще со сталинских времен: сколоченные сначала из досок, а потом обнесенные кирпичом бараки набивали и уголовниками, и политзаключенными, и националистами из разных республик. Ни с кем не панькались: за малейшее неповиновение — расстрел на месте. Хотя в тех жутких условиях, где содержались арестанты, смерть их косила без всякой пули: умирали и от холода, и от голода, и от вспышек инфекционных болезней, и от нещадных побоев тюремных надзирателей. Эти мрачные заведения продолжали нести свою службу, хоть арестантов значительно поубавилось.
Каждая зона имела свое производство, так или иначе связанное с окрестным лесом: завозимые бревна зеки распускали на доски, делали из них разную мебель, придавали ей дешевую красоту, лоск. Без работы сидели лишь те, кто попадал в «шизо», зато работы хватало с ними, чтобы дать им понять: на всякую силу есть еще большая сила, на всякий беспредел — еще больший беспредел. Для этого такие же беспощадные к их жестокости воспитатели не жалели ни кулаков, ни сапог, ни резиновых дубинок, ни самых грязных слов.
— Скорее бы… — застонал снова Ушастый, но Кирпич злобно оборвал его:
— Заткни фонтан, без твоего скулежа тошно.
И снова в камере воцарилась тишина.
Трое еще спали, когда за дверью раздался лязг запоров и в камеру вошли несколько надзирателей. Не говоря ни слова, они стали с ходу бить спящих Кургана, Ушастого и Кирпича дубинками, приводя их в чувство.
— За что? — от ударов Ушастый подпрыгнул на нарах, как ужаленный.
— Чтобы жизнь медом не казалась, — мрачно пошутил один из надзирателей и снова ударил дубинкой. — Было бы за что — убил бы. Руки за спину и по одному на выход. Лицом к стене!
Привычным движением быстро ощупав карманы и места, где можно спрятать незаконные предметы, надзиратели передали всех троим конвоирам, а те под стволами автоматов наготове проводили их к зарешеченному автозаку, стоящему напротив входных дверей в корпус, где содержались заключенные. Там, заломив руки назад, скрутив каждого и надев наручники, по очереди затолкали вовнутрь машины, захлопнув за ними зарешеченную дверь автозака.
— Приказ понятен, маршрут без изменений, — отрапортовал сопровождающий офицер начальнику изолятора и, посадив рядом с собой двух солдат с автоматами, отдал команду шоферу. Тот повернул ключ зажигания — и они медленно выехали за ворота.
— Так-то, салаги, — подмигнул офицер конвоирам, задыхавшимся от дорожной пыли, — лучше пыль глотать здесь, чем на воздухе там.
Он кивнул в ту сторону, куда ехали — на зону. Те ничего не ответили, а лишь кисло улыбнулись. Обоим хотелось то, что в любое время хочется всем солдатам: спать. Пыль и нагретая на солнце крыша автозака еще больше клонили в сон.
— Ах ты, елки зеленые! — всплеснул руками офицер и нажал на кнопку, давая сигнал водителю, чтобы тот остановился. Машина притормозила.
— Значит, так, воины, — офицер вышел наружу, — бдительность прежде всего, а я пересяду к водителю, надо кое-что уточнить. — Не расслабляться! Смотреть в оба!
Он запрыгнул в кабину и захлопнул дверь.
— Инструкцию нарушаем, товарищ старший лейтенант, — буркнул водитель, сержант-контрактник Олег Власов.
— Ладно тебе, — махнул рукой офицер. — Не нарушаем, а действуем в соответствии с изменившейся обстановкой. Это разные вещи, соображать надо, ты ведь не солдафон, что только вчера форму надел и вызубрил устав.
Водитель молчал, продолжая движение.
— А чего не спрашиваешь, что там изменилось в обстановке?
— Я не любопытный, — недовольно буркнул тот. — Мое дело баранку крутить, зеков на место доставить.
— Вот и напрасно. Интересоваться иногда полезно.
Тогда бы знал, что сегодня у твоего друга прапорщика Игнатова день рождения. Юбилей, между прочим.
— Да вы что? — от этой новости Власов сразу повеселел и оживился.
— Да, и по этому поводу он вечером накрывает поляну, тебе велел передать, что обязательно ждет. У тебя ведь на сегодня больше нет приказов? Только на этих троих?
— Только на этих. И ходовую осмотреть пора, капризничает последнее время.
