Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
Перед глазами у меня так и встал тот зимний день. Камаль и Вали крепко держат Хасана. Ягодицы Асефа в ритмичном движении напрягаются и расслабляются. Напрягаются и расслабляются.
Каким героем я себя тогда показал! Может, Баба мне и на самом деле не родной?
Рука с пистолетом стала медленно подниматься.
— Баба, да сядь же, — дернул я отца за рукав. — Он ведь и вправду убьет тебя.
Баба вырвал руку. Прорычал:
— Так я тебя ничему и не научил.
И ухмыляющемуся солдату:
— Скажи ему, пусть постарается убить меня с первого выстрела. Если я не рухну на месте, я его на куски порву, да падет проклятие на голову его отца!
Русский выслушал перевод, но улыбаться не перестал. Дуло пистолета теперь смотрело прямо отцу в грудь. Щелкнул предохранитель.
Я закрыл лицо руками.
Грянул выстрел.
Вот и все. Мне восемнадцать лет, и я сирота. Один на всем белом свете. Баба мертв, предстоит погребение. Как мне его похоронить? И куда податься потом?
Я открыл глаза, и хоровод гадких мыслей у меня в голове оборвался. Баба стоял, как стоял, зато внизу у машины появился еще один русский. Пистолет в его руке был направлен в небо, из дула поднимался дымок. Солдат, который намеревался стрелять в Бабу, прятал свое оружие в кобуру, неловко переминаясь с ноги на ногу.
Мне захотелось смеяться и плакать одновременно.
Второй русский (видимо, офицер, седой и в теле) заговорил с нами на ломаном фарси, извиняясь за поведение своего товарища:
— На войну присылают мальчишек. А тут полно наркотиков. Накачаются, вот на подвиги и тянет. Ну что мне с ним делать?
Седой махнул нам рукой, и мы тронулись с места. До нас донесся смех, а потом изломанные, пьяные слова старинной свадебной песни.
Минут пятнадцать мы ехали в молчании. Внезапно муж молодой женщины встал и припал губами к руке Бабы. Я не очень удивился. И до него многие целовали отцу руку.
А Тоору не повезло — Карим с афганским солдатом правду говорили.
За час до рассвета мы въехали в Джелалабад. Карим быстренько (чтобы не увидел кто) отвел нас в какую-то хижину на перекрестке двух незамощенных улиц, густо заросших акациями. Вокруг белели скромные одноэтажные домики, на дверях запертых лавок болтались замки. Было холодно и почему-то пахло редиской.
В совершенно пустой, скудно освещенной комнате Карим сразу же запер дверь, задернул занавески и только тогда сообщил дурные вести. Его брат Тоор не сможет отвезти нас в Пешавар. У его машины неделю назад сгорел мотор. А запчастей все не везут и не везут.
— Неделю назад? — простонал кто-то. — Зачем же ты нас сюда привез?
Краем глаза я успел заметить движение — кто-то из толпы метнулся прямо к Кариму. И вот уже наш шофер прижат к стене и ноги его болтаются в полуметре от пола. Баба своими ручищами стиснул Кариму глотку.
— Я вам скажу зачем, — прорычал Баба. — Он ведь получил деньги за свою часть маршрута. А на остальное ему плевать.
Карим давится и хрипит. На губах у него выступает пена.
— Оставь его, ага, ты ведь его убьешь, — слышится чей-то сердобольный голос.
— Что я и собираюсь сделать, — сухо отвечает Баба. И ведь он не шутит, только присутствующие об этом не подозревают.
Карим синеет и брыкается.
Только когда молодая женщина, которую Баба спас от русского солдата, попросила его, отец сдался и отпустил мошенника.
Широко открывая рот и хватая воздух, Карим покатился по полу.
В комнате тишина. И двух часов не прошло, как Баба, рискуя получить пулю в грудь, вступился за женщину, с которой даже не был знаком. И вот теперь он задушил бы человека до смерти, если бы не просьба все той же женщины.
Послышался глухой удар в дверь. Постойте, не в дверь. В пол.
— Это еще что? — спросил кто-то.
— Это беженцы, — выдавил Карим между двумя судорожными вдохами. — Они в подвале.
— А они сколько ждут? — поинтересовался Баба с высоты своего роста.
— Две недели.
— Ты же сказал, грузовик сломался семь дней назад.
Карим потер шею.
— Ну может, неделькой раньше.
— Когда прибудут запчасти? — взревел Баба.
Карим вздрогнул и ничего не ответил.
Все-таки хорошо, что потемки скрыли лицо Бабы, такая на нем была жажда убийства.
Стоило Кариму поднять крышку подпола, как в нос ударил затхлый запах плесени, сырости и нечистот. Один за другим мы спустились вниз, лестница под тяжестью Бабы застонала. В холодном подвале я почувствовал на себе взгляды многих людей. В тусклом свете двух керосиновых ламп мелькали тусклые силуэты, слышался сдавленный шепот, звук падающих капель и какой-то скрип.
Баба со вздохом поставил чемоданы на землю.
Карим убеждал нас, что через парочку дней грузовик починят и мы устремимся в Пешавар, навстречу свободе и безопасности.
Всю следующую неделю мы просидели в подвале. К концу второго дня я понял, откуда берется скрип.
Крыс-то было полно.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я насчитал в подвале около тридцати товарищей по несчастью. Сидя плечом к плечу, мы ели галеты, хлеб с финиками, яблоки. В первую же ночь все мужчины молились вместе, и один из них спросил, почему Баба не участвует.
— Надо просить Аллаха о спасении. Помолись Господу.
Баба только фыркнул и вытянул ноги, устраиваясь поудобнее.
— Если нас что и спасет, так это восьмицилиндровый двигатель и приличный карбюратор.
Под конец первого дня выяснилось, что Камаль с отцом тоже сидят с нами в подвале. Я поразился, что до дружка Асефа оказалось рукой подать — в прямом смысле этого слова. Но когда отец и сын перебрались поближе к нам и я разглядел лицо Камаля, разглядел как следует…
Лицо у Камаля ссохлось — других слов у меня нет. В глазах была пустота — я даже не понял, узнал ли он меня. Весь он как-то сгорбился, щеки обвисли, будто не в силах держаться на костях. Его отец, владелец кинотеатра в Кабуле, рассказал Бабе, как три месяца назад шальная пуля угодила его жене в висок и убила на месте. Про Камаля он тоже рассказал, но шепотом, до меня долетали только обрывки слов:
— Не надо было отпускать его одного… он ведь такой красавчик… четверо их было… он пытался сопротивляться… Господи… они овладели им… все брюки были в крови… и теперь не говорит ни слова… только смотрит…
Через неделю Карим сказал нам, что отремонтировать грузовик невозможно.
— Есть еще один вариант. — Голос Карима перекрыл стоны. — У моего двоюродного брата есть бензовоз, и он уже не раз возил на нем людей. Брат сейчас в Джелалабаде и, наверное, сможет забрать нас всех.
Все согласились, кроме одной пожилой пары.
В эту же ночь мы уехали — я с Бабой, Камаль с отцом, все остальные. Карим и его двоюродный брат Азиз — плешивый крепыш с квадратным лицом — помогли беженцам забраться по лесенке в цистерну. Помню, как Баба спрыгнул обратно на землю, достал табакерку, развеял ее содержимое по ветру, зачерпнул пригоршню дорожной грязи, поцеловал, положил в металлическую коробочку вместо табака и спрятал родную землю в нагрудный карман — у самого сердца.
Паника.
Открываю рот. Широко-широко, даже челюсть скрипит. Дыши, дыши глубже, наполняй воздухом легкие. Но дыхательные пути не слушаются. Они усыхают, сжимаются, схлопываются, и кажется, что я дышу через соломинку. Удушье хватает меня за горло. Руки трясутся, тело заливает ледяной пот. Закричать бы — но для этого надо вдохнуть побольше воздуха. Только не получается.
Паника.
В подвале было темно. В цистерне — абсолютный мрак. Смотрю направо-налево, машу перед глазами руками — ни зги не видно. Моргаю. Легче не становится. С воздухом что-то не так, почему он такой густой? По законам физики это невозможно. Разгребаю воздух руками, разрываю на мелкие кусочки, пытаюсь запихнуть себе в дыхалку. Как воняет бензином! Глаза щиплет так, словно под веки мне выдавили лимон, ноздри обжигает огнем. В груди зарождается крик — и нарастает, нарастает…
Тут происходит маленькое чудо. Баба трогает меня за руку, и я вижу зеленые огоньки. Это часы у него на запястье. Глаз не могу оторвать от зеленоватых светящихся стрелок. А то я уже испугался, что ослеп.
Потихоньку мир вокруг меня оживает. Слышу стоны и сдавленные молитвы. Слышу плач младенца и «баю-баю» его матери. Кого-то рвет. Кто-то проклинает шурави. Грузовик раскачивается туда-сюда. Люди стукаются головами о металл.
— Думай о чем-нибудь приятном, — шепчет мне на ухо Баба. — Вспомни какой-нибудь счастливый момент.
О приятном и счастливом. Даю простор фантазии. И вот что приносит она.
Пагман. Пятница, разгар дня. Буйно заросший луг и шелковицы в цвету. Мы с Хасаном стоим по колено в траве. Я тяну за лесу, шпуля вертится в мозолистых руках Хасана, наши глаза прикованы к парящему в небе змею. Мы молчим — и не потому, что нам нечего сказать. Просто мы понимаем друг друга без слов. Ведь мы молочные братья, мы вместе с первых дней жизни. Ветерок шевелит траву, и Хасан раскручивает шпулю. Потоки воздуха несут змея, он величаво снижается и взмывает вверх. Наши слившиеся тени пляшут на колышущейся траве. Из-за низкой кирпичной стены на другом конце луга доносится смех, журчание фонтана и музыка, знакомая до боли. По-моему, кто-то исполняет «Я Моула» на струнах рубаба .[24] Нас зовут: пора пить чай с пирожными.
