Александр Чуманов - Брат птеродактиля
По крайней мере, когда на болото наши романтики-энтузиасты прибыли, там, на других участках, работа кипела уже вовсю: сновали деловито-озабоченные люди с носилками и шанцевым инструментом, горели костры, высились терриконы болотных кочек, срубленных под корень лопатами или специально изготовленными руками новаторов рубильниками. А кое-где уже щедро рассыпалась по выровненным площадям известка, поскольку опытные люди определили, что, раз болото, почва должна быть «кислой».
— Ого, — сказал ошарашено Аркашка, очень кстати припомнив строчку из популярной тогда киношной песенки, — «и на Марсе будут яблони цвести»!
Бригада дружно, однако немного нервно рассмеялась самой удачной, может быть, во всей жизни, хотя и нечаянной Аркашкиной шутке. Нервно — потому что было, вообще-то, не до смеха. А тут еще шестилетний Жека-Геня учудил — услышав, что почва «кислая», взял да и украдкой попробовал почву на вкус. Прирожденный исследователь. Над пытливым ребенком посмеялись уже не так нервно, хотя мать, конечно, в ужас пришла и успокоилась, лишь когда вымыла сыну язык кипяченой водой из привезенной с собой фляжки.
Но, раз уж приперлись в такую даль, раз хозяева «хавчика» да выпивки на всю артель наготовили, то, ничего не поделаешь, пришлось поработать. Не очень упорно — мало нарубили кочек. Если такими темпами продолжать — точно изгонят из товарищества.
И больше никто из родни сюда в период освоения не приезжал на «помочь», которая в иных российских местностях зовется, кажется, «толокой». «Обчество» больше робких намеков не расслышало.
Зато потом, наведываясь по случаю в сад Марии да Михаила в одиночку, по двое, а то и семьями, искренне изумлялись и восторгались родственники: ведь все-все у Машки с Мишкой было не хуже, чем у людей, а у людей — не хуже, чем у Мишки с Машкой! И прогуливались они по аккуратным дорожкам, проложенным прямо по дну бывшего озера Карасьего, вдыхая ароматы, наслаждаясь видами любовно возделанных коллективно-частных угодий, вкушая сладкие плоды героического труда и философски-размягченно размышляя о будущем человечества: «А что, черт возьми, может статься, когда-нибудь земляне и впрямь далекий Марс так же уделают, если только ранее того родную планету, а заодно и себя не угробят своим необузданным трудолюбием да еще более необузданным стремлением к излишествам и комфорту…»
А тут вдруг умерла в одночасье Анисья Архиповна. Лет ей было еще совсем не много, шестьдесят семь, кажется, на сердце она всю жизнь жаловалась и таблетки всю жизнь потребляла без счета и разбора — надо заметить, это был общий для большинства Колобовых пунктик, сестры и брат Аркадий тоже к старости основательно развратили да расшатали организмы свои неистребимым пристрастьем к фармакологии и фармакопее. Старуха жаловалась на сердце всю жизнь, но при этом родила пятерых вполне здоровых детей и успешно вела немалое домашнее хозяйство безо всяких бюллетеней, которые, между прочим, раньше даже рабочим лошадям в случае травм и болезней полагались. Поэтому к ее жалобам относились, как к свисту ветра за окном.
Умерла от инсульта, который сразу оказался роковым. Хотя вся конституция поджарой старухи противоречила классическим параметрам гипертоника. А года через полтора на поиски жены среди райских джунглей отправился Федор Никифорович, чрезвычайно удрученный и даже несколько оскорбленный тем, что всегда кроткая жена его вдруг так, вопреки правилам и не посоветовавшись с ним, померла. Они же были одногодками, стало быть, ей надлежало пережить своего Федю, как минимум, на десять лет. Так, во всяком случае, почти все делают.
Правда, старик, в отличие от непутевых сыновей, никогда в жизни не курил и алкоголем не злоупотреблял, так что порочное, в сущности, правило, на него вряд ли распространялось. Но он про это как-то не подумал и тоже, никого не утомив, только с неделю в больнице помаявшись, тихо преставился от острой почечной недостаточности.
И совсем уж вопреки нормальному жизненному распорядку, не дотянув даже до полтинника, скончалась младшая из сестер Вера. Детишек родить ей по какой-то причине не довелось — может, оно и к счастью — в последние годы бедняжка очень страдала от быстро прогрессирующей болезни Паркинсона, развившейся, как считала родня, из-за побоев, издавна практиковавшихся в этой злосчастной семейке, но самой Веркой упорно скрываемых от родных и общественности. Скрываемых даже тогда, когда факт был, как говорится, на лице.
Само собой, у мужа-садиста денег на похороны не оказалось, и весь дорогостоящий ритуал пришлось оплачивать в складчину родственникам, тогда как все нажитое досталось ему, паразиту. Татьяна сгоряча хотела было судиться с ним, но потом, кое-как горе пережив, отказалась от этой затеи. Пусть, мол, подавится гад. И «гад», похоже, впрямь подавился. И года не протянул в одиночку, промотав все, что только можно было промотать. Квартира, загаженная и почти полностью опустевшая, разумеется, осталась, но квартиры в ту пору — этого-то, небось, никто еще не забыл — наследовало только государство. Впрочем, все это Вериных родственников уже совершенно не касалось. Тем более их не касалась проблема погребения не просто чужого, но глубоко чуждого им мертвеца. И его, скорей всего, вообще нигде не похоронили — просто увезли в крематорий с концом…
Однако в результате всех этих грустных событий — одно из них, впрочем, доставило хотя и греховную, но, тем не менее, радость — Аркашка сделался единоличным владельцем родительской недвижимости, а также обширного земельного надела. Соток, пожалуй, двадцать. Вся родня дружно решила отписать свои паи в пользу неприкаянного братика, который у них теперь самый несчастный, который совершенно бессмысленно тратит жизнь и которого лет до сорока назойливо пытали: «Когда ж ты, Аркашка, наконец женишься?», а после сорока помаленьку отстали, отступились.
Но Аркашка вовсе не чувствовал себя несчастным, хотя заблуждений родственников предпочитал не развеивать. Он стал реже ночевать в чужих постелях, потому что теперь имел возможность приглашать бесхозных, а в другой раз даже не бесхозных, но ищущих новых ощущений баб на свою территорию, которая ведь осталась без женской руки и женского догляда.
А однажды вдруг как снег на голову свалилась почти уже стершаяся в памяти пионервожатая Светочка, на которую Аркадий Федорович долгие годы валил всю вину за свою поломанную жизнь, во что знакомые и родня с большою охотою верили.
Светка прикатила — и все дыхание затаили: «Неужели — вот оно?!»
Вряд ли эта явно и во всех смыслах заметно протратившаяся женщина прямо из самой Москвы на Аркашкину голову свалилась. Скорей всего, путешествие вышло куда более извилистым. Если оно вообще когда-либо в Москве начиналось. Хотя с другой стороны, далеко не всегда и далеко не все даже коренные москвичи неизменно благоденствуют.
О чем и в каких выражениях объяснялись Аркадий со Светланой в первые часы и дни встречи на новом этапе жизни, никто, разумеется, слышать не мог. Но, раз он после первой же совместной ночевки тотчас ее не прогнал, то люди, естественно, дружно подумали: «Ну, бог даст, сладится. Даже и детишек еще можно, если постараться, успеть…»
Разумеется, романтичная должность старшей пионервожатой осталась в далеком Светочкином прошлом. Она, собственно, советской пионерии больше ни одного дня не служила после того, как со своим артековским товарищем снюхалась. Однако на ниве народного просвещения — зачем бы ей врать-то — трудилась всегда. И, обосновавшись у Аркадия Федоровича, тоже сразу на работу устроилась в знакомую смолоду школу учительницей истории СССР да обществоведения. То есть, по всему видать, настроена была всерьез на тихую семейную пристань.
И можно себе представить умиление сестры Антонины, когда, зачем-то заскочив к брату на минутку, застала она во дворе этакую, а-ля Марк Шагал, буколическую картину: «Светлана Олеговна, до сих пор сохраняющая трогательную преданность мальчишеской стрижке, избранной еще в юности, в закатанном выше колен тоненьком, изрядно отлинявшем трико и нежно-розовом атласном бюстгальтере просушивает любимую нейлоновую рубаху Аркадия Федоровича. В которой он вечером совместно со Светланой отправится в ДК родного завода для просмотра новой отечественной кинокартины „Я — Шаповалов Т. П.“». Ибо Светочка, развесив прочие тряпички, как обычно, на веревке, протянутой через весь двор, молитвенно воздев руки к небу, подставляла упомянутую рубаху солнечным лучам под наилучшим углом. И на лице женщины, руки, которой, наверное, уже затекли, была написана отчаянная решимость, несмотря на трудности, не сойти с места, пока не будет достигнута поставленная цель.
Правда, изрядно подпортил безупречное в целом художественное полотно сам Аркашка, когда, учуяв сестру, показался на крыльце и, сходу обложив трепетную Светочку матом, хотя, по сути, это было лишь пустяковое замечание относительно только что скушанного им супа, к сестре обратился, напротив, в непривычно елейной и даже, можно сказать, медоточивой манере: «Привет, сестренка, страшно рад тебя видеть, что-то вы совсем не заходите с того дня, как приблудилась эта, а, между прочим, напрасно, для вас — все по-прежнему, в любой миг дня и ночи!»
