Алексей Бакулин - Июль, июнь, май
— А ты не пищи! Пищит она себе под нос, — эка! — боевой дух ещё не покинул бабу Лену. — Я всё про тебя знаю. Как ты с парнями путаешься, как мужа у бабы увела! И позор твой видала по телевизору! Э-эх, певунья!
Петровна не сдержала слёз. Они брызнули так, словно кто-то резко повернул краник в её сердце; она захлебнулась этими слезами, судорожно раскрыла рот, безуспешно попыталась вдохнуть воздуха, но не смогла и горестно, хрипло заревела во весь голос. От этого рёва мы с бабой Леной вздрогнули и покраснели: даже я почувствовал вину, а гостья наша, та и в лице изменилась от раскаяния и сострадания.
— Ну, чего ж ты, девка, орёшь-то так… — пробормотала она тревожно. — Чего я сказала-то такого? Всё правда… Всё правда… Скажи — нет?
Но Петровна ничего не ответила, — она сидела на корточках и билась синекудрой своей головой о затянутые джинсами колени, словно пыталась вытрясти из себя все слёзы, какие только имелись в её душе. Баба Лена подождала немного, собралась с духом и опять пошла в наступление.
— Хорошо, ладно! Омолодили тебя, не спросивши разрешения — это я понимаю. Ну и сидела бы смирненько на месте, жила бы дальше, как прежде жила. А тебя куда понесло?
— Смирненько?!! — проревела Петровна. — Смирненько?!! Вот сама омолодись, а потом и сиди смирненько!! Ду-у-у-ра!!! Говоришь — сама не знаешь чего!
— Ох… — сказала баба Лена растерянно. — Ох… Что ж мне с тобой делать-то теперь? Куда же тебя? Ведь ты не чужая мне! Как-никак лет тридцать соседствуем!
— Не надо меня никуда! — выкрикнула Петровна. — Отстань! — и вдруг, мстительно сверкнув глазками, выдала: — Ты — старуха, тебе на кладбище пора, а я — молодая! Ты о поминках своих позаботься, а я уж сама о себе позабочусь! У меня вся жизнь впереди!
— Тут правда твоя, — степенно ответствовала обиженная баба Лена. — А всё же я тебе, девонька, скажу: кабы ты этой зимой померла (помнишь, как тебя в феврале скрутило, как я тебя отхаживала?) так было бы всем лучше! И ты бы чистой ушла, и парни бы в грех не ввелись! А раз ты теперь у нас молодушка, бела лебёдушка, так думай, как жизнь свою устроить. Все ж не семнадцать лет тебе, и не тридцать даже: было время ума поднакопить, — вот теперь им и раскинь!
— Раскинешь тут… — Петровна с трудом пыталась отдышаться, слёзы всё ещё лились из её глаз, но сердце начало успокаиваться.
— Раскидывай! А я тебе так скажу, если хочешь меня послушать: вот рядом с тобой парень! Это ведь золото, а не парень! Умный, смирный, уважительный!.. Сколько раз телевизор мне чинил бесплатно… И вообще человек хороший. Вот ты бы им-то и занялась! Ведь ты посмотри: без отца, без матери живёт человек! Я его родителей-то знала — тоже золотые были люди. Ты-то их не помнишь? Богдановы-учителя. Ну, понятно, ты никого не помнишь, ты сама себе подруга всегда была, а до остальных дела нет… Как со мной-то дружбу свела — не ведомо. Ты бы вот что… — тут она перешла на деловитый шёпот: — Ты бы взяла, да и вышла за него! Да лучшего-то мужа тебе не сыскать! Детей бы, наконец, завела…
— Детей!.. — Петровна махнула рукой и снова заплакала — на этот раз беззвучно. — Детей… Мне врач в Анапе сказал… Ладно, потом расскажу…
Вот тебе и раз! А ничего и не знал? В чём там проблема? Не эксперимент ли этому виной?
— Ну… что ж… — баба Лена развела руками. — Ну, что ж теперь… Да он сам тебе как сын, как внук будет! Тебе лет-то сколько? А он ведь сирота, — ты ведь подумай! Живёт парень один-одинёшенек, от тоски всякую гадость выдумывает… Старух омолаживать! Это скажи кому — два года смеяться будут!.. Тётя Шура, да не плачь ты так, сердце разрывается!
— Слушайте, тётеньки, — сказал я им. — Вы, может быть, прекратите в прихожей отношения выяснять? Там уже вся лестница у нашей двери столпилась, сдаётся мне. Пройдите-ка на кухню, попейте-ка чайку!
— И то, и то, — пробормотала баба Лена, отрывая Петровну от пола. — Пойдём-ка, красота ты наша несказанная… Угости чаем гостью.
И долго они сидели, запершись на кухне, шушукались, и до меня доносился то ядовитый смех моей питомицы, то добродушное хихиканье гостьи.
24
Когда же баба Лена ушла, Петровна, приободрившаяся и разрумянившаяся, пошла ко мне, наводить новые мосты. Скромная, как первоклассница, она посмотрела на меня чистыми голубыми глазками.
— Андрюша, — сказала она проникновенно. — Ты прости меня, дуру старую!
— Ну, ну… — отмахнулся я. — Давай, без дипломатических выкрутасов. Знаешь прекрасно, что я на тебя долго зла держать не могу. Да и на что злиться? С Руликом — дело прошлое, с фестивалем — тоже. Ты всё правильно делала, и мне…
— Ну, как же — правильно? — почтительно возразила Петровна. — Я же от тебя всё время убегала…
— А я тебе кто? Муж? Твоя жизнь, тебе решать…
— Не муж, конечно… — она потупилась и замолчала, молчанием приглашая меня к возражению. Я это предложение отверг.
— Пойду-ка, схожу в магазин!
— Нет, нет! — воспротивилась она. — Я схожу. А ты сиди, думай.
— О чём?..
— Ну, вообще. Ты же учёный. Садись за свой компьютер и работай. А то ты всё вертишься по дому, вертишься: то готовить надо, то прибираться. А я как гостья какая! Не правильно. Давай теперь я буду заниматься домом, а ты наукой.
— Ну, смотри, как трогательно!.. Это тебя баба Лена научила поухаживать за мой? Заманчиво, заманчиво… А ты готовить умеешь?
Она радостно кивнула.
— Бульон куриный сделаешь? Мне сейчас ничего другого не хочется. Давай-ка, действительно, принимай хозяйство, а я всё же выйду в магазин: мне свои покупки сделать надо.
Вернулся я домой через час. В квартире пахло какой-то химией.
— Эй, ты что, отбеливатель пролила? — крикнул я с порога.
Она испуганно высунулась в коридор из кухни:
— Ничего не проливала. Я суп варю.
— Ну, и как оно?
— Всё готово! Садись обедать!
На кухне выяснилось, что химический запах шёл от куриного бульона. Петровна благоговейно подала мне тарелку с бурой жидкостью и встала рядом со мной, сложив ручки на животе. Я нерешительно поболтал ложкой в тарелке.
— А что это он такой… коричневый?..
— А это лук пригорел, не обращай внимания.
— А курица где?
— А я её в холодильник убрала. Поварила-поварила, потом вынула из кастрюли и убрала. Завтра можно будет ещё раз бульон из неё сварить.
— Ещё раз? Из той же самой?
— Ну да, я всегда так делаю! Мне одной курицы на месяц хватало! Неделю крылышки варю, неделю ножки… Ну, а тебе-то побольше надо, — вот я её и сделала всю целиком!
Она была так довольна собой, что я не решился её огорчать: съел до капли зловонное варево и даже похвалил его, но от добавки постарался увильнуть. До сих пор не могу понять, почему у этого бульона был такой запах: неужели она перепутала соль со стиральным порошком? Нет, этого быть не может. Конечно, роптать не приходится: лет пятьдесят Петровна готовила только для себя, а в одиночку кулинарные таланты не разовьёшь…
Ночью, — я уже спал, — она явилась. В белой какой-то коротенькой рубашке. Села на кровать.
— Ага, — сказал я, продирая с досадой глаза. — Вот и оно. Пожалуйста, встань и выйди вон.
— Почему? — спросила она кротко.
— Ну, как тебе объяснить?.. — начал я и понял, что, действительно, пускаться в долгие объяснения не стоит. — У меня есть другая женщина. Вот и всё. Я её люблю. А тебя — нет. Тебя люблю, как… — хотел сказать «дочь», но сдержался. — Как сестру. Понимаешь?
— Но я же тебе не сестра всё-таки, — сказала она, начиная неловко кокетничать: двумя пальчиками шагать по одеялу в мою сторону, прятать улыбку и всё такое прочее. Я заглянул ей в глаза. Я заглянул ей в глаза и никаких серьёзных намерений там не увидел. Впечатление было таково, что она просто выполняет данное кому-то обещание. Не кому-то, а бабе Лене. Выполняет обещание — и сама не знает, зачем ей это надо. Похоже, она совсем запуталась: ни любовь не идёт, ни музыка… Куда пойти, где приткнуться?
— Отстань, — сказал я устало. — Я же говорю: люблю другую, понимаешь? Отстань! Иди, спи спокойно.
— Не ври, нет у тебя никакой другой, — усмехнулась она не без злобы. — Томка? — так она Славикова и тебе её не видать, уж ты мне поверь.
— Поживём, увидим, — буркнул я.
— Ага… — она, видимо, здорово рассердилась, но старалась не подать вида. Досадно ей, дуре, было, что я заупрямился, но ведь она прекрасно понимала, какие чувства я к ней испытываю, прекрасно понимала, и в глубине души не очень-то хотела победы. Не знаю уж, какого там принца она себе намечтала за долгие девяносто лет одиночества, но я уж явно на этого принца не походил.
— Ага… Значит, другая… — пробормотала она с деловым видом. — Ну, ладно. Ладно. Лежи тут, жди другую!
Она встала, тихо прошлёпала босыми пятками по лакированному полу, а минут через десять я услышал, как хлопнула входная дверь. Я бросился к окну: вскоре Петровна вышла из подъезда и, широко размахивая руками, двинула через двор. Что-то в её походке говорило мне, что особенно волноваться не следует: погуляет и придёт, а напасть на неё никто не осмелится, — с этой голубой причёской её узнает всякий, и всякий вспомнит, что за её спиной стоит Славик Калинкин, который хоть и потерял прежний авторитет, но достаточно сил имеет, чтобы примерно наказать обидчика своей девушки. Я смотрел, как она двигалась — походкой несколько неуклюжей, но трогательной, как срывала на ходу сухие стручки акации и считала в них горошины, как ерошила ладонью синюю поросль на голове, — и вдруг почувствовал некий удар ниже пояса.
