Валерий Осинский - Чужой сын
Так это он покупает квартиру Родиных?
Возле яслей я сообразил: милицейский чин не только соседствовал с Ириной, их дети, возможно, ходили в одну группу…
Теперь его мальчик безмятежно бежит навстречу родителям, а другой ребенок — безногий сирота, лежит в герметичной тишине моего дома.
Я представил себя на месте Шоймана: благополучный гражданин заехал с женой в сад за ребенком. И понял преимущество офицера передо мной и Сережей. В этой стране у Шоймана и его сына было будущее. А у нас — вряд ли! Даже выучи мы язык! Даже имей семь пядей во лбу! В стране, где нас называли «оккупантами», при прочих равных условиях национальность становится определяющим аргументом в карьере. Должно смениться поколение, чтобы люди стали думать иначе.
Мальчишка привычно, большими пальцами вдавил замок двери автомобиля и юркнул на заднее сиденье к левому окну. Мгновение спустя я рассматривал светлый квадрат на черном асфальте, — началась изморось, — где стоял машина.
— А кто этот мужчина на «Волге»? — спросил я заведующую в кабинете. Я объяснил цель визита, — заведующая слышала о трагедии Родиных, — получил разъяснения, но не спешил из уютных объятий велюрового кресла. — Кажется, сосед Родиных. По–моему, майор…
— Подполковник Шойман, — ноздри женщины расширились от гордости за мента: на национальной периферии чтут высокие чины. Кончик ее языка коснулся сочно напомаженных малиновым губ, словно она на вкус распробовала это имя.
Белый халат из последних швов сдерживал ядреную пышность крашеной блондинки. Она подозрительно зыркнула на меня и переплела когтисто–лакированные пальцы на письменном столе.
— Что–то не так? — спросил я.
— Мы должны сообщать о тех, кто интересуется господином Шойманом.
— А что такое?
— Разве вы не знаете? Сепаратисты мстят участникам войны. Особенно старшим офицерам. Узнают номера их телефонов, квартир…
— Господин подполковник воевал? Он же офицер …полиции!
Как все, кого коснулась эта война, я знал: полиция участвовала в боях наравне с войсками. Но хотел выудить больше о ветеране. Как знать, может, именно он приказал обстрелять квартал, где прятались Ира и Сергей!
— Он имеет правительственные награды! — Щеки мадам порозовели от удовольствия.
Прервусь. В диалог не впихнуть все о милицейском чине. О нем я узнавал у других.
Уборщица детсада, моя дальняя соседка, знала о родителях питомцев, почти все. «Зажиточный. Два грузовика вещей пригнал. Сама видела» — рассказала тетка.
Изнанка войны со времен первой задокументированной в Ветхом Завете потасовки в долине Сиддим, где ныне море Соленое и, где победители взяли все имущество, весь запас и ушли, укатана богатыми трофейными обозами и эшелонами контрибуции.
Почему бы и Шойману не воспользоваться правом на мародерство?
Но гуманист протестовал во мне против такого скотства!
Допустим, рядовой поживился временно бесхозным бараном, прибрал золотишко из фамильных шкатулок беженцев. Но офицер! Пусть даже полицейский! Имел ли он человеческое право приказывать подчиненным подогнать к своему подъезду грузовик чужого барахла, зная, что через месяц–другой война закончится? По сути — гражданская война! И придется смотреть в глаза соседу, которого обобрал!
Кстати, о боевых подвигах медаленосца. Полицейский, кроме очередного звания, получил металлическую побрякушку на грудь и конверт с компенсацией. Об этом мне, почти как своему, поведала заведующая, не без гордости за чужую смекалку в таком опасном мероприятии, как война. Геройский офицер подкупал блондинку подарочками к невнятным датам.
Кроме того, я узнал, что подполковника с нервным припадком комиссовали с линии огня, после того как на его глазах осколками мины уложило двух его заместителей, а телефонистке, или кто там был из женской обслуги, отсекло голову. «Она еще стоит, а из шеи в потолок фонтан крови!» — с огоньком в расширенных зрачках говорит заведующая.
К месту рассказ Сережиного дяди о буйстве цыган у квартиры легавого. Ромалы учинил гвалт из–за денег, якобы взятых Шойманом за милосердие к напроказившему хулигану. Мент обманул просителей…
Позже объясню, почему я так вцепился в мента.
…Я вышел от заведующей. Бегло заглянул через приоткрытую дверь на пустую игровую комнату: стена разукрашена мультяшными персонажами, игрушки в углу, детские стульчики в ряд, и один — посреди зала вверх ножками с нарисованной розочкой на спинке. Возможно, стульчик Сережи. Через дверь вот так же заглядывала Ира…
Часто перед сном я рассматривал фотографию Иры, ту самую, что позже стащил у меня ее сын. Когда первое потрясение после ее гибели прошло, с тихой ненавистью я мысленно прокручивал через мясорубку местных вождей, вояк и полицаев и с наслаждением слушал воображаемый треска их костей и визги ужаса.
Теперь мне кажется, я ненавидел Шоймана, — и в его лице всю местную власть! — с той секунды, как узнал подполковника у яслей.
28
По возвращении из детского сада меня ждал сюрприз. Со ступенек веранды, потягиваясь, спускался Феликс. Он кивнул. Рая, определив по лицу мое настроение, ушла в дом. Мы с гостем расселись в плетеные кресла.
— Ты поседел, — сказал Феликс.
— А ты полысел…
Он хмыкнул и тут же скорбно кивнул вслед мысли о быстротечности дней. Гиммер почти не изменился: все тот же поджарый спортсмен с нахальным взглядом. Разве лицо его истончилось и постарело. Две продольные борозды по краям верхней губы — зарубки минувшего лета. На нем была песочного цвета вельветовая куртка с вытертым следом на плече. Рядом с креслом — спортивная сумка.
На улице посвежело. Но я не приглашал гостя в дом. Быстрее уйдет.
— Сережа пополнел, — одобрил Феликс. Он позвякивал ложечкой в чашке, поданной Раей, постукивал мыском туфли по ножке стола, — тянул и тянул паузу, — и его отвратительный тремор отдавался в моем локте. Затем долго, будто сороконожка бежит, перебирал кончиками пальцев по горячей чашке и принюхивался к аромату чая.
Гиммер в каком–то консульстве получил визы для транзита в Канаду по эмигрантскому коридору для славян. Я вяло прикидывал, зачем мне это знать, когда парень с теннисной хитрецой вдруг коротким резаным подкрутил разговор:
— От нее ничего?
Меня оскорбила легкость, с которой он озвучил мою тайную надежду. Я поднялся, чтобы он не видел мое лицо, и, скрестив на груди руки, притулился к деревянной колонне. Взгляд блуждал по рассыпанным средь облетевшей листвы коричневым каштанам.
— Ее невозможно было не любить! — продолжал он без пафоса и потому больно.
— Помянем?
Его лицо вытянулось. Он угрюмо уставился в никуда. Там, за тридевять земель, где он растворится среди миллионов подобных ему, пусть его сердце не знает сытого покоя, будто здесь все образуется само собой! Пусть в кошмарах о прошлом к нему приходит Родина, в любви к которой он пытался мне признаться, он — живой труп из другого мира. Мысленно зарядил я ему прощальный тост и …промолчал.
Я принес водки. Мы напивались. На веранде: не хватало, чтобы мальчик видел наши перекошенные рожи. Говорили о Сереже. Гиммер хохлился, как замерзающая ворона, и громко сопел.
— Есть одна сволочь! Но малого я им не отдам, — бормотал я.
— …Приднестровье единственное в Союзе, где русские с оружием постояли за себя! Ни в Прибалтике, ни у чурок никто больше не вякнул… — отвечал Феликс.
Наконец, он протестующе поднял руку и тряхнул головой, разгоняя густые этиловые пары. Напоследок он подал обременительную для него бандероль.
— Это ее вещи. Письмо. Тебе, — пробарабанил он в нос глухую сбивчивую дробь.
Он выложил из нагрудного кармана ручные часики Иры на металлическом браслете в ромбовидном корпусе. Мой подарок на ее День рождения. Вытряхнул из сумки пакет, завернутый в газету. Вещи посыпались на пол, как потроха.
И Феликс исчез…
Оговорюсь. Через неделю после визита Гиммера я получил письмо от матери. Бытописание семьи главного инженера акционерного общества, — темы вращались вокруг дороговизны цен, беспримерной борьбы на огороде с колорадским вредителем, разноягод и грибозаготовок, — завершала манерная приписка «P. S.»: «Пришло письмо от Иры»!
Длительность пересылки — следствие послевоенной почтовой анархии.
А неделей раньше я держу черновик этого письма, адресованного моей матери!
Зачеркивания, описки, повторы! Письмо датировано временем моего предновогоднего отъезда в Чехов. Что и говорить, Ира тщательно вынашивала замысел и воплотила его лишь после нашей последней встречи.
Чтобы разобрать, кому предназначался черновик, необходимо его прочесть. Феликс не постеснялся! Ира обращалась к моей матери, как к наперснице. Затем ее мысль на двух неполных страницах тетрадного листа в ученическую клеточку сползала к подобию элегии, с обостренным вниманием жанра к траурной тематике. К счастью не вошедшей в беловой вариант.
