Эжен Ионеско - Наедине с одиночеством. Рассказы
Я подошел к человеку, отодвинув двух пенсионеров, покачивавших головами.
— Такого мы еще не видели, — бормотал муж.
Жена соглашалась.
— В какое время мы живем! — воскликнула консьержка.
— Это же сын той женщины, вдовы, что живет на углу, в прошлом году она потеряла мужа!
И в самом деле, когда пожилая консьержка подвела к нему эту женщину, она с рыданиями припала к телу сына.
— Говорила же я ему не встревай в это дело, говорила! — вскрикивала она.
— Сегодня молодые люди, — сказал мужчина с сумкой, нагруженной продуктами, — не знают, что такое опасность.
— Мой бедный мальчик, — плакала мать, — мой бедный мальчик!
Раненый был без сознания. Это был молодой человек лет двадцати-двадцати пяти, хрупкий, маленький. Тело его вздрагивало.
— Это ужасно! — говорили люди.
Мать продолжала стонать и причитать:
— Что они с ним сделали! Он был такой мягкий, такой воспитанный!
Подъехала полицейская машина. Раненый уже не вздрагивал. Из машины вышли четверо полицейских и начали решительно проталкиваться сквозь толпу. Меня ударили локтем.
— Двигайтесь, двигайтесь, — покрикивали они.
— Вы же не уличные регулировщики, — огрызнулся седой русский.
— Молчите и уходите, — одернул его полицейский. — Не суйтесь не в свое дело, вы что, собираетесь меня учить?
Полицейские разгоняли собравшихся.
— А что эта здесь делает? — закричал третий полицейский, указывая на мать, вцепившуюся в тело своего сына — теперь уже было видно, что он мертв.
Четвертый полицейский схватил бедную женщину и стал оттаскивать ее от трупа, та отбивалась. Первый полицейский что-то записывал в блокнотике. Женщина продолжала рыдать:
— Мой мальчик, мой бедный Раймонд!
— Идите, идите, это его не поднимет. Вы же видите, он не дышит.
Мертвый был одет в голубую рубашку и джинсы. Рубашка вся в крови. На ногах — домашние туфли. Один из полицейских порылся в карманах его джинсов и достал нож со штопором.
Двое полицейских подняли тело, с которым мать никак не хотела расставаться. В конце концов они с силой оттолкнули ее. Бросили тело в машину. Двое других подняли мать с тротуара — она упала прямо на кровь и продолжала плакать. Все руки у нее были в крови. Полицейские и ее забрали в машину.
— Поехали, дадите показания!
Машина тронулась, увозя умершего и его мать.
На тротуаре расплылось огромное пятно крови. Люди смотрели на это пятно словно загипнотизированные. Собачка моей соседки понюхала кровь и начала ее лизать. Дама оттянула ее за поводок. Я рукой вытер с лица мыло. Люди начали расходиться.
— Помните, — отчаянно жестикулировали они, — это он бегал на прошлой неделе с лицом в крови.
— Нет, то был другой, его враг.
Наполовину выбритый, без галстука, я направился в ресторан.
— Это жизнь, люди умирают, — услышал я у себя за спиной.
— Раньше ли, позже ли!..
Мне ужасно хотелось пить. Я жаждал спиртного. Повернул за угол, вошел.
Что-то изменилось. Мой ли это ресторан? Да, мой. У многих сидящих за столиками из карманов выглядывали рукоятки пистолетов. Карабины они прислонили к стульям. Были и старые клиенты, и новые. Почти все были вооружены — как незнакомые мне люди, так и завсегдатаи.
— Черт, нужно защищаться, — сказала официантка, взглянув на мое испуганное лицо.
— Вина! — взмолился. — Вина!
Я смотрел на людей. Они ели. Я с трудом узнавал тех, кого привык здесь встречать. У них были другие лица. Изменилось что-то фундаментальное. Они оставались собой, уже не будучи собой. Проявлялась иная личность.
Все вокруг разговаривали, не обращая на меня внимания. До моих ушей долетали обрывки разговоров:
«Классовая борьба», «мясник Красной Площади», «нож в зубах», «богатые», «бедные», «пролетариат», «первичная антиреволюционость», «диктатура, да, но в свободе», «добровольные», «поющее завтра», «кровавые рассветы», «это будет новая Варфоломеевская ночь», «это окупится кровью и в крови», «они это заслужили, с их коррупцией», «эти грязные буржуа», «рабочие бедны, потому что пьют, они все проспиртованы», «а еще и наркотики», «коллективизм», «индивидуализм», «тоталитаризм», «общество потребления», «они пьют народную кровь», «все они продались, наши правители». Высокий худой мужчина вдруг с яростным видом встал, ударил кулаком по столу с такой силой, что ножи и вилки полетели на пол, и возопил:
— Братство! Нельзя забывать о братстве! Установилась тишина. На какое-то время люди перестали есть. Мужчина сел на место. Затем споры возобновились: «Чаша наполнена до краев», «три четверти человечества живет в нищете», «люди умирают от голода», «мы привилегированные», «какие там мы привилегированные по сравнению с другими привилегированными», «больше привилегий!», «долой привилегии!», «что-то должно измениться», «люди остаются все такими же», «революции проходят», «эволюция или революция?»
«Все имеет свой конец. У всего есть начало».
«Это квадратура круга».
«Только у молодежи хватит энтузиазма для того, чтобы…»
«Молодые трезвее нас».
«Опыт стариков».
«Молодые — болваны».
«Старые — болваны».
«Болваны есть и среди молодых, и среди старых».
«Если ты болван, то это на всю жизнь».
«Мы больше не позволим так с нами обращаться».
«Революция для удовольствия».
«Так больше невозможно, вы только поглядите: метро, пахота, спиногрызы».
«Праздник, понимаете, мы можем жить в празднике!»
Я был поражен уровнем этих разговоров. Вопросами, волнующими этих людей, которых до сего дня я считал спящими. Мне казалось, что во мне что-то шевельнулось — пробудилось желание действовать. Быть может, что-то еще можно сделать. Быть может, пределы по меньшей мере расширяются. В этот день было столько народу, что официантка совсем замоталась, сам хозяин вынужден был ей помогать. Дело заладилось, у них обоих был довольный вид. Некоторые клиенты считали, что их обслуживают не достаточно быстро. Один толстяк нагрубил официантке, очень уж она, видите ли, неповоротлива, а они спешат, через полчаса они должны присоединиться к народу, чтобы знать, что происходит на большой площади. Официантка резко ему отвечала: она старается как может, не нравится — уходите. Толстяк заявил:
— Вы, коммерсанты, в сущности, самые настоящие эксплуататоры!
— Эксплуатация человека человеком, — услышал я.
Зал снова заволновался.
— Я трудящаяся, — ответила официантка, — я зарабатываю на жизнь в поте лица, в то время как вы только и делаете, что болтаете; слова, все это только слова.
— Шлюха! — бросил ей в лицо толстяк.
Этого вынести я не мог. Все благородное, что было во мне, пробудилось. Я встал:
— Мсье, у вас нет совести!
— Грязный мелкий буржуа, — процедил толстяк, побагровев. — А ну-ка, подойди поближе.
Что я и сделал, проявив неосторожность. И тотчас же получил удар кулаком в лицо. Я упал на стул. Официантка была разъярена, она залепила толстяку две звонкие пощечины, он сел, ощупывая рукой челюсть. Затем официантка подошла ко мне с салфеткой и вытерла кровь, которая текла у меня из носа.
— Не для вас все это, — сказала она мне мягко.
Инцидент остался незамеченным. Но нервозность в ресторане возрастала. Пока я пил хорошую виноградную водку и держал возле носа платок, на улице стали раздаваться выстрелы — и вдруг, словно по команде, люди взяли в руки карабины и встали.
— Счет, счет! — отчаянно вскричали официантка и хозяин.
Кое-кто швырнул им бумажные ассигнации:
— Вот ваши грязные деньги!
Другие пожали плечами и не стали платить. А некоторые вообще никак не отреагировали. Они выходили, толкаясь.
— Граждане, за оружие! — раздались возгласы.
— Мы их поимеем, этих бошей!
Они вышли на улицу и двинулись по направлению к площади, присоединившись по пути к огромной толпе людей, вооруженных дубинками и карабинами. Улица была полна народу, люди кричали, ругались, пели. Я тоже вышел. Держался возле стены, а они все шли и шли мимо меня. Раздались выстрелы. Улица опустела. Издалека доносились проклятия и песни. На мостовой остались лежать двое полицейских и старуха.
Я смотрел в окно большой комнаты моей квартиры. Улица была необычайно оживлена. Люди дискутировали, перемещаясь группами из одного ее конца в другой. Были и новые лица. Молодые люди, сорокалетние, пятидесятилетние бородачи с карабинами. У некоторых были пистолеты, ими стреляли в воздух. Они выходили из двориков, из садов, прощались с семьями, с родителями. Где они обитали до сегодняшнего дня? Я никогда их не видел. Должно быть, они жили в маленьких мансардах, возможно, работали ночью. Многих из них кто-то сопровождал. Подруги, матери, жены держали в руках платки и вытирали слезы. Я открыл окно. Их энергично подбадривали старики. Легкий ветер (погода была хорошая, ясная) донес до меня слова.
