Джойс Оутс - Венец славы: Рассказы
— Понимаете, я немного нервничаю из-за завтрашней лекции, — осторожно сказал Барри. — Ваш курс слушают сто пятнадцать студентов… они все такие эрудированные… и очень придирчивые… Я немного волнуюсь… а если честно, то даже очень волнуюсь… Пока что я набрал материала только минут на десять…
Профессор Тэйер, посмеиваясь, замахал на него руками, мол, все это пустяки. Потом снова встал и пошел к плите. Барри растерянно озирался: на тумбочке у кровати складной будильник в футляре из крокодиловой кожи показывал 9.30. Половина десятого, понедельник на исходе, а завтра в одиннадцать ему читать лекцию. Хорошо бы профессор угомонился. Но Тэйер в крошечном закутке кухни что-то напевал и весело посвистывал сквозь зубы. Высунувшись в комнату, он посмотрел на Барри и заявил:
— Творческий тандем «профессор — аспирант» очень полезная штука… дает возможность аспиранту учиться на практике, а профессор выступает, так сказать, в роли старшего брата, следит за своим учеником, направляет его и, может быть, даже сам кое-чему учится. Как известно, учиться никогда не поздно… На кафедре еще не пронюхали, что я гурман и кулинар? Я знаю, что в кулуарах про меня рассказывают всякие мерзкие и совершенно абсурдные, просто фантастические истории, но до меня пока не донеслось никаких сплетен насчет моих поездок в Хэмилтон… Вы ничего такого не слышали?
— Нет, ни разу, — смущенно сказал Барри.
Профессор снова принес бутылку и подлил Барри виски.
Стакан был теперь полон до краев. Тэйер подтащил ближе журнальный столик и начал накрывать его на двоих, продолжая возбужденно болтать. От него сильно пахло чем-то терпковато-сладким; Барри вдруг понял, что профессор пьян. Он то и дело забывал, о чем только что говорил, и принимался цитировать сонеты Шекспира.
— «…Трудами изнурен, хочу уснуть… Но только лягу, вновь пускаюсь в путь… Мои мечты и чувства в сотый раз идут к тебе дорогой пилигрима…»[4] Да, это очень красиво и как нельзя лучше соответствует моменту. Прекрасно сказано. И ведь все его собственное, это ведь все — Шекспир!.. Когда он создает свое, а не занимается плагиатом, он действительно велик, это бесспорно. Поистине тончайшее чутье языка… Как же это у него?..
Лик женщины, но строже, совершеннейПрироды изваяло мастерство.По-женски ты красив, но чужд измене,Царь и царица сердца моего.Твой нежный взор лишен игры лукавой,Но золотит сияньем все вокруг,Он мужествен и властью величавойДрузей пленяет и разит подруг.Тебя природа женщиною милойЗадумала, но страстью пленена,Она меня с тобою разлучила,А женщин осчастливила она.Пусть будет так. Но вот мое условье:Люби меня, а их дари любовью.[5]
Это тоже его собственное… все, кроме пятой строки, твой нежный взор лишен игры лукавой. Это, конечно, уже Стерджес… но какое нам дело до Стерджеса в такой вечер? Какое нам дело до них всех? Что с вами, Барри? Что случилось?
Барри тупо смотрел перед собой, оцепенев от догадки, которая внезапно пустила в нем корни и была мучительна, как свежая рана. Он часто дышал открытым ртом.
— Барри!..
Барри встал с кресла. Нагнулся за своей сумкой.
— Профессор, я думаю, мне лучше уйти…
— Что? Уйти? Сейчас?!
— Да, я думаю… я думаю… лучше прямо сейчас…
— Что?!
У Барри не хватало смелости посмотреть ему в лицо. Профессор стоял у двери и загораживал ему дорогу; в одной руке он держал белую полотняную салфетку и разливательную ложку, антикварный серебряный половник, чуть потемневший от времени. Тэйер пьяно покачнулся.
— Мой мальчик, право же… вы никуда не уйдете… я только на такси потратил восемнадцать долларов… не говоря уже о том, каких нервов мне все это стоило… и эта рыба!., она же все провоняла, мой лучший серый костюм до сих пор пахнет… нет, нет, вы никуда не уйдете… я купил настоящую краснобородку… а этот невежда пытался всучить мне пеламиду!.. Мы с вами будем лакомиться ziti con triglie ed uova,[6] нет, не смейте уходить, отдайте мне вашу гнусную, вонючую сумку, вы просто меня дразните, вы меня испытываете… хотите проверить, «может ли измена… э-э… любви безмерной положить конец…»,[7] разве не так? Я разгадал вашу стратегию! Иначе зачем бы вы сюда пришли? Говорите, зачем вы сюда пришли?
Тэйер почти кричал. Барри шарахнулся от него, ударился о журнальный столик, тарелки, ножи и вилки полетели на пол.
— Профессор, прошу вас, выпустите меня, профессор, разрешите, я уйду, о господи, профессор, прошу вас! — бормотал Барри, но Тэйер не слушал и, всхлипывая, кричал, что Барри не имеет права, никто ему такого права не давал, и вообще, он слишком много на себя берет!.. Да кто он такой? Он еще никто и ничто!.. Он нарочно так вызывающе вел себя два года назад, кричал Тэйер, и пусть не смеет это отрицать!., наглец, ни стыда ни совести!.. и Митльштадт все про это знает, Митльштадт подтвердит, что он вел себя нагло, возмутительно нагло и дерзко, и хотя Митльштадт сейчас стал врагом, он все равно будет заодно с Робинзоном Тэйером, когда речь зайдет о нем, жалком проходимце! Пятясь к двери, Барри пытался объяснить, что он в Хилбери новенький, что он приехал сюда всего три месяца назад, но Тэйер не слушал; раздирая на себе воротник зеленой рубашки, он грозно наступал на Барри и кричал ему в лицо, что Барри испортил весь этот вечер, что он злобный, извращенный, мелкий авантюрист и он дорого, всей своей жизнью заплатит за содеянное им чудовищное преступление… Барри ухватился за дверную ручку и рывком распахнул дверь, он сам чуть не плакал, до того был испуган. — Боже мой, не надо, извините, пустите меня, не надо! — мямлил он, не узнавая собственного голоса, но Тэйер перебил его:
— Я видел, как вы шушукались с этим насмешником, с этим… как его там зовут?., с этим поэтом, и рядом еще стоял этот мерзкий негр с козлиной бородкой и бакенбардами, тот, который любит яркие галстуки… — Тэйер больше не срывался на крик, его голос утратил истерические визгливые нотки и звучал спокойнее, уравновешеннее. — Да как вы посмели?! Я должен был сразу же сообразить, и теперь мне противно даже думать, что я мог так ошибиться! Вы… вы грубый варвар! Это лицо, эти кудри… такая внешность не для вас!.. Меня каждый раз тянет к подонкам, вот в чем мое горе! Я всегда обделен — вот трагедия всей моей жизни!.. И этот ваш притворный ужас, эти лживые невинные глаза… но вы еще пожалеете, клянусь! О, как вы пожалеете!..
— Профессор, у меня завтра…
— Почему меня всегда обманывают, почему меня всегда обделяют? У идиота Митльштадта полная идиллия с его ассистентом. Даже у этого негра — даже у него! — и то есть приятель, и они с этим толстым неряхой, с этим вульгарным крашеным блондином ходят вместе в бассейн!.. В этом университете все только и делают, что унижают меня! Одни интриги и насмешки! Им все лишь повод для издевательства: и моя научная работа, и мои поездки в Хэмилтон, и безумный план моей сестры упрятать меня в больницу, и то, что моего оксфордского наставника зверски избили до смерти в Сохо и очернили его репутацию, — о, эти ядовитые змеи! — а теперь еще и вы перешли в их лагерь, в лагерь моих врагов!..
Барри уже стоял по ту сторону порога и прижимал к груди сумку с книгами.
— Профессор, вы не поняли… я… я приехал учиться… стать преподавателем… защитить диссертацию и… и…
— Какая еще диссертация, недоумок несчастный? — Тэйер захохотал. — Со следующего года мы закрываем аспирантуру… Власти Онтарио упраздняют наш колледж… Это, мой мальчик, была лишь маленькая военная хитрость, нам нужны аспиранты, и вы сами к нам идете, наивные, глупые мальчики и девочки, неграмотные, не знающие латыни и уж тем более греческого, многие из Штатов… Возвращайтесь к себе! Уходите! Вон отсюда! Вон из моей комнаты! Вон отсюда! Вон!
Большую часть дороги назад Барри бежал, а когда добрался домой, долго стоял посреди комнаты, как в столбняке, не в силах думать о случившемся, но потом решил, что доведет намеченное до конца: он напишет лекцию и завтра прочтет ее. Может быть, именно так и надо. Может быть, Тэйер передумает. Может быть… Может быть, Тэйер все забудет. Он ведь был пьян, он ведь так напился, что весь побелел и лицо у него стало как тесто… «Вы еще пожалеете», — сказал он, но, может быть, он забудет.
И Барри засел на всю ночь, пытаясь скроить лекцию из разрозненных заметок. Сначала он работал быстро, чуть ли не в эйфории, и торопливыми каракулями записывал сведения о запутанной истории Первой тетради Шекспира и о таинственном отсутствии каких-либо упоминаний о местонахождении Шекспира в течение ряда лет, решающих в его творчестве; потом, просмотрев написанное, Барри понял, что все это очень жидко, хаотично и бессмысленно, и вот тогда-то — был уже пятый час утра — он испугался по-настоящему, горло у него пересохло, он лихорадочно листал взятые в библиотеке справочные издания, огромные фолианты в пыльных обложках с разваливающимися переплетами, но страх охватывал его все сильнее, потому что было уже около пяти и в распоряжении у него оставалось только шесть часов; а потом, когда он исписал еще несколько страниц, конспектируя историю «Хроник» Холиншеда,[8] у него возникло смутное ощущение, что все это он уже делал раньше, что когда-то он уже записывал то же самое. Он отложил книгу в сторону и открыл другой толстый том, «Главы, написанные почерком Шекспира в „Книге сэра Томаса Мура“» (из предисловия следовало, что так называлась рукопись елизаветинской эпохи, написанная шестью разными почерками), и у него опять появилось странное, безысходное ощущение, что все это он когда-то уже конспектировал.
