Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
_____________________
6 июня 95 г. Я перечитал пьесу, над которой й работал пять лет (с 81-го по 84-й). Вошел в подзабытую уже атмосферу долго сдерживаемой, сдавленной, точнее — подавляемой национальной стихии. Говорю й:
— Похоже на атмосферу парового котла: вот-вот взорвется.
— Так ведь взрыв и произошел. В результате исчезла огромная страна. СССР.
Задача й тем более сложна, что он рассматривает национальный конфликт внутри одной семьи. Отец. Мать. Дочь. Сын. Что мешает им жить? Ложно понятый интернационализм.
______________________
Когда национальное чувство загнано в подполье, оно и впрямь деформируется. Директору завода Витаутасу Марукасу кажется: он придавлен «тайной», о которой не подозревает никто. Даже самому себе он долго не решается признаться:
«Свой национализм я впитал с молоком матери… Это нехорошее слово, оно режет слух, но, в сущности, оно означает… любовь к земле, на которой я живу: к деревьям, к траве, которая растет на ней. Для меня они самые красивые… Я хочу обманывать себя… И я обманываю себя… Как я обманываю себя, что мы, литовцы, более трудолюбивые и более способные, и лучше других… Хотя знаю: в моем народе много лентяев и негодяев».
Вглядываясь в себя, Марукас мучительно пытается докопаться до правды:
«—…Как только я встречаю русского, который умнее меня, или еврея, более способного, во мне пробуждается…
— Что? Что пробуждается?
— Прежде всего, обида, которая вскоре перерастает в зависть.
— И дальше в ненависть, да?
— Я сдерживаю себя. И мне это удается. Почти всегда. Но затем долго еще тлеет там внутри… что-то похожее на злобу, неприязнь к тем, кто эту зависть во мне разбудил».
_____________________
Эти признания звучат наивно, почти пародийно? Но не забудем: действие происходит в Каунасе, в семьдесят третьем году. Столь же однолинейно мыслят герои Дж. Оруэлла, О. Хаксли — герои, которые, сбрасывая с себя гипноз фальшивых лозунгов, начинают осмыслять свою жизнь в тоталитарном государстве.
Я опять думаю о судьбе некоторых пьес й. Жаль, они не были поставлены и напечатаны вовремя. Может быть, взбудоражили бы общество, стали бы катализатором осмысления «больных» проблем. А сейчас? Те же «Захлопнутые двери» кажутся мне прежде всего дневником автора, написанным в форме диалогов.
_____________________
В моем собственном — сибирском еще — дневнике есть несколько страничек, посвященных пожилой еврейке, учительнице музыки: ее мучает непонятная ненависть к собственному народу. «Пыль, — говорила она мне. — Евреи — это пыль, скопившаяся в разных углах мира. Пыль, которую рано или поздно сотрет история».
Антисемитизм, встречающийся среди самих евреев, не так таинствен и непонятен, как может показаться. Это противоестественная, но вполне объяснимая реакция загнанного обстоятельствами человека. Однажды он как бы отделяется от еврейства и начинает ненавидеть соплеменников (они якобы виноваты в его бесконечных неудачах), а иногда — странно абстрагируясь — не может выносить самого себя.
Участь Берты Наумовны была горькой. Однажды перестала выходить из дома. Потом не смогла смотреться в зеркало: не могла видеть свое лицо. Обычное еврейское лицо.
…Оказывается, тот же феномен «еврейского антисемитизма» хорошо знает й. Тем же мучаются герои его пьесы.
«Я не еврейка. Не еврейка, вы слышите! Поэтому я требую от вас… Я не желаю ни малейшего намека…Чтобы меня ненавидели и наказывали… не за свои грехи! Я к ним никакого отношения не имею. Меня ничто с ними не связывает».
Это жена Марукаса, Мария. Передовая учительница, «убежденная интернационалистка». Ах, как стесняется она своего подлинного имени — Мириам. Ах, как хочет быть литовкой. Ее биография — за пределами пьесы. Легко догадаться: девочку спасли во время войны, прятали в каком-нибудь тайном убежище. А может быть, она легально жила по документам христиан…Мне кажется, этот психологический тип не слишком характерен для литовского еврея (зато как характерен в России!), но я знаю й: он наверняка встретил Марию-Мириам в жизни. Может, на своей улице?
_______________________
Антисемитизм разъедает души детей Марукасов. Все тот же круг. Сын, Юргис, несколько лет подряд не может поступить на медицинский факультет. Сначала он ненавидит профессора-антисемита. А потом начинает стыдиться своей внешности, «горбатого носа», собственной матери:
— А ну, давай, встанем к зеркалу и посмотрим… Если я не похож на тебя, то на кого же?
Его гнетет и другое:
— …Почему я должен об этом молчать? Почему я не могу этого рассказать даже вам, моим самым близким людям?
____________________
12 сентября 95 г. Да, пьеса й — свидетельские показания. Фиксация нигде не запечатленных психологических процессов. Точен ли й? Бесспорно. Я и сейчас сталкиваюсь с тем же феноменом. Дочь В., ребенок из смешанной семьи, говорит на днях:
— Ну как же это страшно — быть евреем!
Тайники
Среди прочих забот й долгие годы остается такая. Прохаживается ли он по своей квартире, прогуливается ли по двору, покупает ли что-то из мебели, один вопрос — всегда перед ним: нельзя ли здесь устроить тайник?
Тайник должен быть простым, доступным. Но прежде всего — надежным.
й ставит себя на место сотрудника госбезопасности. Вот входит в помещение. Вот начинает искать. Что сразу привлечет внимание? Какие возникнут подозрения?
Он раз и навсегда определяет места, куда что-либо прятать глупо: гараж, веранда, антресоли, подвал, спинки диванов и кресел, банки с крупой…Туда прячут все!
Впрочем, важно уточнение: что ты хочешь спрятать? надолго ли?
— Одно время (в семидесятые годы) я прятал пишущую машинку с еврейским шрифтом. Но я прятал ее, если так можно выразиться, поверхностно. Попечатав часок-другой, убирал машинку от любопытных глаз — нет, уже не от сотрудников, но от агентов КГБ, которые могли быть среди моих приятелей. Я предупреждал возможные вопросы, шушукания, донос: Йосаде — сионист.
Иное дело — рукопись. Ее лучше всего прятать среди бумаг. Например, в папке с двойной обложкой. Еще совет: самые опасные, компрометирующие страницы можно из рукописи изъять — их, в конце концов, восстановишь потом по памяти.
Очень важный фактор — характер времени. Пятнадцать лет й прятал свои автобиографические записки. Любые изменения в Кремле, смену шефов КГБ он примеривал к своей трефной работе: надо ли перепрятать заново? А, может быть, уничтожить вообще?
Изобретал все новые и новые тайники. Перекладывал рукопись с места на место. Заставлял — в свое отсутствие — то же самое делать жену.
_____________________
«Я помню, как закончил пьесу «Синдром молчания». Сказал себе: «Дома ты не имеешь права держать подобный текст. Его надо спрятать особо тщательно. Причем, за пределами квартиры».
Но кому, куда отдать? Думаю об этом долго. Анализирую все свое окружение. И вдруг догадываюсь: один из моих друзей — информатор КГБ. Это может мне повредить? Конечно. Но я решаю: именно он и должен помочь!
Я приглашаю этого человека вместе с женой в гости. Читаю им пьесу. Потом — ужин, неторопливая беседа. Тут-то и говорю:
— Видите, друзья, какое родилось у меня дитя. Нам опасно быть рядом. Ведь я еврейский писатель, мало ли какие события нагрянут, вдруг — обыск? Словом, не могли бы вы меня выручить, взять эту рукопись? Ты, — обращаюсь к агенту КГБ, — не связан с еврейской культурой, никому даже в голову не придет искать у тебя.
Мой расчет оказался точным. Отказать ему уже неудобно. Был ли риск, что донесет? Нет. Ведь я четко предупредил: ты — единственный, кто знает о пьесе.
Следующую свою работу из еврейского цикла — «Захлопнутые двери» — я тоже хранил у него. Это был мой самый оригинальный, самый надежный тайник».
«Разве важно, на каком языке писать?»
Так убеждает себя й в течение многих лет. Его доводы:
—…У каждого народа (у каждого без исключения!) язык — основа существования, основа культуры, суть национального начала. А у евреев? Нет, нет! Несколько тысяч лет мы меняем свой язык. И оказалось, для нас это не главное. В еврейском писателе запрограммирован не язык — наша история.
— …Вы хотите сказать, что, уйдя в литовскую литературу, вы остались еврейским писателем?
— А как же! Я остался евреем.
_________________________
«Что-то особенное есть в самом взгляде еврейского литератора на мир!»
Примечательно: это говорит не й — один из его приятелей, литовец. Театральный критик.
Он сидит в кресле, подыскивает все новые и новые аргументы. Наконец, предлагает:
— Йосаде, у тебя большая библиотека. Хочешь мы проведем эксперимент? Открой любую книгу, дай прочесть мне небольшой отрывок. Совсем небольшой, чтобы я не мог догадаться, кто автор. Угадаю другое: его национальность, точнее — еврей он или нет.
