Персиваль Эверетт - Глиф
Немногочисленные прохожие все шли по другой стороне улицы. На дороге было множество машин, в том числе и темный седан с двумя охламонами, сцапавшими меня в ту дождливую ночь. Они проезжали мимо снова и снова, с севера и с юга, и разглядывали нас. Затем на нашей стороне появился мужчина в серо-оливковом мундире и темных очках; он завернул на лужайку и подошел к нам.
– Привет, Нанна, – сказал он. – У нас новый друг?
– О, дядюшка Нед, – ответила она. – Как приятно тебя видеть. Дядюшка Нед, позволь представить тебе Ральфа. Ральф, это дядюшка Нед.
– Здорово, Ральф. – Дядюшка Нед потрепал меня по голове и улыбнулся сверху вниз. – Симпатичный парнишка.
– А мы тут гуляем: чудесный денек, – сказала мадам Нанна.
Я попятился от дядюшки Неда, совсем чуть-чуть, и спрятался за мощными ногами мадам Нанны, обняв ее чулки и унюхав где-то у нее на теле детскую присыпку. И украдкой заметил, как они обменялись взглядами. Обрадованный дядюшка Нед быстро кивнул мадам Нанне. Она улыбнулась, высокомерно и самодовольно, и, опустив руку, дотронулась до моей макушки.
Мадам Нанна встала на колени, чтобы поговорить со мной. Она сказала:
– У дядюшки Неда очень интересная детская комната с очень интересными игрушками, там есть книжки и красивые фонарики. Хочешь поиграть у дядюшки Неда?
Я взглянул на дядюшку Неда, потом на мадам Нанну и осторожно кивнул.
– Отлично, Ральф. Замечательно. Надо будет наградить тебя за хорошее поведение.
ephexis
Н
Е
П
Р
А
В
И
Л
Ь
H
О
Вот! Я написал слово неправильно.
отрыв симулякра
Ева сидела у себя в студии, перед пустым мольбертом. У нее не осталось слез, чтобы плакать по пропавшему Ральфу. Теперь горе и боль молча грызли ее изнутри. Она спрашивала себя, почему не скрыла талант Ральфа от остальных. Может, боялась сына? Может, на самом деле не знала, как с ним быть? Может, где-то в глубине души ей хотелось показать миру своего сыночка и его способности? Может, каким-то образом к этой страшной потере привела гордость?
Дуглас пошел к своей аспиранточке. Ева прекрасно знала, что творится. Все эти ночные походы в институт, чтобы проверять работы. Как-то Ева ее видела. Дуглас разговаривал с этой овцой, та заметила Еву издалека, драпанула в главное здание и вышла через другую дверь.
А теперь исчезновение Ральфа вбило между ними клин пошире. Они не прикасались друг к другу, разговаривали натянуто. Если ночью в постели ступня случайно задевала ногу, нога отдергивалась. Постоянные вздохи. По утрам проснувшийся вторым ждал, когда первый закончит одеваться и уйдет, и только потом вставал.
Барт вернулся в Калифорнию, потому что ему нравился пляж и не хотелось жить с матерью, и с тех пор вертелся вокруг Дугласа, потому что ценил его благоговение. Барт взял за правило заходить когда вздумается. Ева это не одобряла. Общаться с человеком было невозможно. Не говоря уж о языковом барьере, он даже простейшую покупку на рынке превращал в грандиозный спектакль. То он возмущался, с чего вдруг яблоки называются по-разному, если все они, в конце концов, яблоки, то очередь была ему слишком длинной, то в магазине холодно, то кассир грубиян, то кассир не знал, кто он такой.
Пока Ева сидела в студии перед мольбертом, вошел Ролан Барт. Он остановился в дверях, закурил и выбросил сгоревшую спичку во двор.
– Здравствуйте, Ролан, – сказала Ева, зная, что следующую вразумительную фразу услышит нескоро.
Но Барт ответил просто, ясно и прямо:
– Дуглас трахает аспирантку.
Еву потрясло не столько это известие (она знала, хоть и неприятно, когда такое суют тебе под нос), сколько то, что Барт произнес нормальное повествовательное предложение, которое к тому же что-то значило и, самое удивительное, значило в мире, где жила она.
– Да, я знаю, – ответила она, уставившись на Барта так, словно он в любой момент мог взорваться.
– Я вас бесконечно уважаю, – сказал Барт.
Ева отодвинула табурет и попятилась. Что-то не так. Этот человек заговорил осмысленно. Затем до Евы дошло: ее пугает осмысленная речь, и от такой вывернутости она совсем сбилась с толку.
– Очень приятно, – ответила она.
Барт затянулся и выдохнул дым.
– Сейчас он у нее в квартире. Я видел, как они вошли.
Теперь в ее голове проплыла картинка: муж с этой шлюхой у нее на квартире, целуются и трогают друг друга. Ей стало противно, и она забыла о странном человеке перед собой, говорящем осмысленные вещи.
– Кошмар, – сказал Барт. – Пойдемте туда.
Внезапно грудь Евы наполнилась злостью, она ударила кулаками по бедрам и сказала:
– Да! Пойдемте!
– Нет, – ответил Барт. – Лучше с ним поквитаться. Мы, французы, говорим: C'est plus qu'un crime, c'est une faute.[205] Видите ли, поскольку Дуглас там занят тем, чем занят, он не здесь и поэтому не сможет нам помешать. Понимаете, к чему я? – С этими словами Барт приблизился. – Вы знаете, я француз.
Колено Евы довольно легко нашло пах Барта. Затем она стукнула его по голове пустой кофейной банкой.
Барт сказал, глядя на нее с пола:
– Сдержанно, однако импульсивно. Это означает, что, если цепочка звуков, изданных гортанью, вообще может что-то означать, привязка к контекстуальным якорям и швартовке может запутать ситуацию. А что, если мне пришлось бы записать случившееся здесь? О, какая бы это была ложь! Необходимая и случайная одновременно, а значит, фактически ни то, ни другое.
Ева стояла и разглядывала его сверху вниз, видя, что вышибла из человека здравый смысл. Но теперь, когда он снова стал собой, она помогла ему подняться.
пробирки 1…6
Детская комната оказалась в два раза больше студии Ma и, что интересно, находилась в одном здании с моей. В полутьме я не различал потолок. Почти все освещение давали терминалы, пульты и несколько ламп. Экраны бросали зловещие зеленоватые отсветы на лица нескольких человек в белых халатах, которые уже «играли» в детской. Компьютеры щебетали, звонили телефоны, но когда кто-то заметил присутствие дядюшки Неда, все вскочили на ноги и посмотрели в его сторону. В нашу сторону, так как я сидел у него на руках.
– Леди и джентльмены, – сказал дядюшка Нед, – это Ральф… Ральф, эти люди – твои новые товарищи.
Я взглянул на мадам Нанну как можно тревожнее, а она успокоительно кивнула, улыбнулась и произнесла:
– Все хорошо.
Дядюшка Нед покачал меня на руках. Я принялся изучать свое лицо в стеклах его очков. Затем вспомнил о ланче – бананы, крекеры и полсосиски – и срыгнул ему на мундир.
– Ну что ты будешь делать, а? – сказал дядюшка Нед, держа меня подальше от своего комплекта медалей. Он вернул меня мадам Нанне. – Кто-нибудь, дайте что-нибудь.
Персонал забегал в поисках салфеток и бутылок с водой. Я искал хоть малейшее изменение хотя бы в одном лице, но ничего не заметил. Промокая свой оливковый мундир носовым платком, дядюшка Нед сказал:
– Хорошо, а теперь все возвращайтесь к игре или чем вы там занимались.
Никто не шелохнулся, и тогда он рявкнул:
– Вольно.
Персонал вернулся к терминалам.
Посреди зала стоял манеж, почти такой же, как дома у родителей, и точно такой же, как в моей с мадам Нанной комнате. Рядом стоял маленький диванчик, а на полу высилась стопка книг. Книг всех размеров и толщины, в мягком и твердом переплете. Мадам Нанна отнесла меня в центр зала и бережно посадила на диван. Сиденье было точно по мне. Ни один взрослый на нем бы не поместился. Мягко, идеально; мадам Нанна включила стоявший рядом светильник. Я взял книгу, устроился поудобнее и начал читать. Персонал коллективно втянул воздух, но я их проигнорировал и перевернул страницу. Кто-то сказал:
– Не может быть.
– Он просто притворяется, – добавил другой. Надо отдать должное мадам Нанне: она не произнесла ни слова.
– Хорошо, – сказал команде дядюшка Нед, – а теперь за работу. – И, отвернувшись от меня, заявил, думая, что я не слышу: – Я хочу знать, как устроен этот сопляк. И эта информация мне нужна вчера. Вы меня поняли, мистер?
– Так точно, сэр.
Затем дядюшка Нед вернулся к нам с мадам Нанной, встал над моим диваном и показал мне зубы. Он по-прежнему тер платком потемневшее пятно на лацкане.
– Нанна, я оставлю вас с нашим парнишкой здесь.
– Хорошо, дядюшка Нед, – сказала она. И мне: – Помаши дядюшке Неду, Ральф.
Я оторвался от страницы и хотел было ограничиться ухмылкой, но все-таки поступил благоразумно: я помахал.
ausserungen[206]
Демон может быть хорошим, плохим или безразличным. Я был тремя сразу. Чем хорош демон, если он не плох? Тогда он вообще не демон. А что страшнее демона, остающегося безучастным и равнодушным к собственному злу? Фактически самая ужасная мысль для того, кто склонен верить в демонов, заключается в том, что никаких демонов нет, что в конечном итоге он сам в ответе за то зло, которое видит, обнаруживает, творит. Следовательно, демоны хороши. А хороший демон должен быть очень, очень плохим. А безразличный демон – это хуже некуда, что хорошо. Из этой massa confusa[207] должно происходить зло, поскольку без него не бывает добра, так мне сказали книги. Бессознательное, однако, противоречиво, рассредоточено, даже безлико и потому не ведает различия между добром и злом. Это я узнал, рассматривая слова на странице, понимая, что, хотя эти слова написаны, может быть сознательно, каким-то автором, теперь они остались одни и потеряли сознательность и даже совесть и, уж конечно, больше никак не представляют те вещи, которые, по крайней мере изначально, должны были представлять. Даже мои записки к Инфлято, отдаленные от момента их создания и вручения (да и сохранившиеся ли вообще?), полностью утратили прежнее значение, разве что остались каким-то знаком для родителей, что я был не плод их воображения. Слова, решил я, хуже фотографий в этом смысле – в смысле обрезания времени до и после изображения, хуже потому, что составляющие части фотографии, по крайней мере, не встречаются в других фотографиях, в отличие от слов на письме.
