Анатолий Гладилин - Беспокойник

Наступала моя очередь.

Отработав смену в бане, я помылся, переоделся и вышел на улицу. Я шел с четкой целью, я знал, что мне надо, я хотел просто положить конец этому беспокойному существованию. Хватит ломать себе голову над загадками своей прошлой жизни. Пора становиться обыкновенным покойником — живым или мертвым, это совершенно неважно.

Я взял такси и поехал в крематорий. Но вход на кладбище был уже закрыт. Сторож ни за что не хотел меня пускать. Я его пытался просить, убеждать, но все было напрасно.

— Куда вы спешите? Успеете! Что вы торопитесь? Приходите завтра, не бойтесь, на кладбище никогда не поздно...

У всех сторожей склонность к философии! Пройдя вдоль кладбищенской стены, я нашел удобное место и, оглянувшись, когда не было прохожих, перелез через стену. На надгробных плитах лежал тонкий слой снега. Черные надгробные камни стояли, как вымершие дома. Ветки деревьев застыли в ледяном панцире, и лишь изредка далекий звонок трамвая нарушал тишину.

Я быстро нашел знакомую аллею. Где-то здесь лежит та надгробная плита, под которой покоится прах моей матери. Я прошел мимо могильных плит, мимо пирамид, увенчанных звездой, мимо каменных крестов. Вот она, эта могила. Я зажег спичку. Под старой надписью появилась новая, выбитая крупными буквами: «Сергеев Николай Александрович. Август 1908 — декабрь 1956».

С минуту я стоял молча, а потом пошел по снежным аллеям в сторону черного здания крематория. И пока я шел мимо памятников чужим жизням, я как бы проходил мимо памятных дней своей жизни.

Да, Сашка Пахомов поехал вместо меня в Березки, и там его убили. А я остался жить, но все равно что-то, видимо, тогда со мной случилось, и я медленно начал умирать. Васька Лазутин сел в мой самолет и разбился. Нет судьбы, есть только арифметика, просчет вариантов. Два раза смерть проходила мимо меня. Один раз она блокировала шасси моего самолета, второй раз она подкралась в кабину управления. Я почему-то испугался в тот день совершать очередной полет, и вместо меня мой самолет повел Васька Лазутин. Да, он погиб, а я остался жив, но опять же, какая-то часть моей жизни ушла. Да, я прошел тот легендарный «голубой поход», в котором я регулярно участвовал в разведках, но наступил момент, когда я почувствовал — хватит, я больше не могу. И вместо меня в разведку ушел Борька Макаров. Ушел и не вернулся. А я жил, я умел просчитывать варианты. Я не смог начать новую жизнь с Наташей — еще бы, к тому времени я превратился в осторожного, равнодушного человека.

Но почему? Где я совершил ошибку, где я просчитался?

Около котельной крематория я нашел кусок угля и вернулся к своей могиле. В конце концов, сейчас все это было неважно. Я определил день своей действительной смерти. Я вытер иней с надгробной плиты и исправил дату: с 1956 года на 1950-й. Да, это произошло в майский день пятидесятого года, в тот момент, когда наступила моя очередь делать содоклад на коллегии управления. И пока я перебирал страницы своей экспертизы, мне стало ясно, что у меня нет сил бороться против Хренова. Черт с ними со всеми! Хрен редьки не слаще! Мне плевать на все! Я хотел просто спокойствия.

Итак, я выступил против Редькина, и я сделал это умело и элегантно, я отдал должное смелым мыслям докладчика, но подчеркнул его торопливость и некомпетентность, и члены коллегии потом все хвалили меня за обстоятельный разбор. Обсуждение проекта принесло мне личный триумф.

Но как бы там ни было — я умер в тот день.

Да, именно в тот день.

После этого я еще шесть лет ходил на службу, был переведен в третий отдел с повышением, купил себе шубу, организовал тот знаменитый день рождения с грибами и водкой, снимал дачу в Кирсановке, и были неприятности с моей женой, флирт с Верочкой, посещение ресторанов с друзьями, были маленькие радости, маленькие огорчения и многое другое. Все то, что обычно называется жизнью.

ЮЖНО-КУРИЛЬСКИЕ ОСТРОВА

Знакомство с главным героем 

О, мои недосмотренные сны! Мыслимое ли дело будить живого человека в четыре часа утра?

Десять пассажиров в каюте. Не считая детей. Вечером пришел матрос и закрыл окно иллюминатора. Дети сразу же сели на горшки. Пьяный, выспавшийся за день, веселый и довольный, начал играть на гармошке. Семейная ссора на верхних полках. Бабка уныло и нудно рассказывает, как на материке у нее украли чемодан. Учительница и бородатый геолог спорят о нравах молодого поколения. Осуждают. Парень, у которого я вечером выиграл в шахматы, подходит к моей койке и толкает меня. Я не сплю, но делаю вид, что сплю. Не помогает, и я открываю глаза.

— Чего тебе?

— Водки достал.

— Ну и что?

— Как что? — парень смотрит на меня как на нездорового. — Водки достал!

Еле отбрыкался. Верчусь на койке. Простыня жгутом. Замечаю, что регулярно, через каждые пять минут, снова оказываюсь на левом боку. Механизм.

Гармонист, исполнив на «бис» «Когда б имел златые горы», выходит наверх, на палубу. Пронесло. Бабка успокаивается. Дети покидают горшки, словно оставляют посты. Учительница и бородатый геолог, кажется, обо всем договорились.

В два часа ночи все спят. Каюта второго класса — люкс, Европа.

Приходит толстый мужик, мой сосед. Громко разговаривает сам с собой, еще громче охает, икает, зевает. Потом поворачивается — и храпит как ни в чем не бывало. Хорошо толстым. А представитель низшего слоя ИТР, человек, сменивший десятки профессий и вплотную столкнувшийся с географией — некто Солдатов — еще не заснул и проклинает свою полуинтеллигентность, слабохарактерность и нежное воспитание в детстве. Супермена из меня никогда не выйдет. Рахметов спал на гвоздях. Кинг Лонг умудрялся засыпать в раздевалке перед решающими стартами на первенство мира. Я уж не говорю о буром медведе, который вообще спит всю зиму. А я не могу.

Никакая сила воли не помогала мне засыпать в сарае там, на целине, когда мимо деловито шмыгали крысы. Все ребята сопели на полную катушку, и крысы были мирные — оказавшись на твоей груди, тут же спрыгивали. Но я не мог закрыть глаза. Проклятая мягкотелость.

В Благовещенске в общежитие я попал, наверно, на областное совещание клопов. В комнате, куда меня поселили, они проводили пленарные заседания. Так ребятишкам хоть бы что. Давили сны, пока я ночами занимал круговую оборону.

И вот сейчас. Нет чтобы, как полагается образцовому пассажиру, сопеть себе в тряпочку. Гармошка, видите ли, мне помешала. Свежего воздуха нет. Буржуй проклятый!

Правда, так я ничего. Днем я свой парень. Кореш. Но вот по ночам... Я очень люблю спать. Может, потому, что мне это редко удается. После работы разве это сон? Так, отдых организма. Не успеешь глаза закрыть — уже на смену. А вот в дороге я не могу. Ни в поезде, ни в самолете, ни в каюте парохода. Но зато когда засыпаю... Мои сны — это самое интересное, что я знаю. Мне безумно хочется их запомнить. Я еще не дошел до такой жизни, чтобы по утрам рассказывать их вслух. Но для себя.

Мне всегда снится то, что произошло накануне, но все события принимают несколько неожиданный оборот.

«Курильск» шел вдоль острова Итуруп. За кормой оставался один вулкан, похожий на исполинский террикон шахт Донбасса, а впереди возникала новая пирамида, темная и гордая своей неприступностью и отдаленностью от промышленных центров. Дельфины выпрыгивали почти до самой палубы, они взлетали совершенно вертикально, как собаки за куском сахара. И подошла девушка и сказала мне: «Куда ни посмотришь — кругом любовь крутят, а тут хоть тресни». И мы с ней поговорили про погоду и про море, и, когда я спросил, как ее зовут, она ответила: «Не намекайте намеками». Я сказал, что так положено — спрашивать имя девушки. «Тонкий намек на толстые обстоятельства», — ответила она. Тогда я разозлился и пошел на корму. Там на ящиках из-под консервов сидели Дин Раск, Макмиллан и де Голль. Они собирались играть в домино, а четвертый их партнер сбежал в столовую, так как подходила его очередь в кассу. «Играешь?» — спросил меня Дин Раск. «Балуюсь», — сказал я и сел рядом с де Голлем на край ящика. Де Голль пробурчал что-то вроде «шляются тут всякие». Гордый старик де Голль! А Макмиллан был в таком костюмчике и галстук такой респектабельный, что мне захотелось срочно что-нибудь отколоть согласно дипломатическому этикету. Но Дин Раск подмигнул мне и сказал: «Сейчас мы их сделаем». Первую партию мы продули, а во второй я не выдержал и заорал: «Дин, разве так можно, я выставляю тройки, а ты их забиваешь?!» А де Голль сказал, что ничего нам не обломится и вообще пора вставать, уже поздно. И тут я проснулся.

Тусклая лампочка, как бабочка, прилипла к потолку и изредка вздрагивала. На койках шевелились какие-то темные тела, похожие на моих соседей.

Мне показалось, что произошло что-то необычное, и я никак не мог выяснить, что именно, пока не сообразил: остановлены машины теплохода. И уж тогда я понял — точно, мы в Южно-Курильске, и стал быстро одеваться, как, бывало, в армии по боевой тревоге.