Жан Фрестье - Изабель
— Позвони утром, — сказала она.
И она поспешила поцеловать Жизель на прощание. Можно сказать, что в тот злополучный день она почти не уделила мне внимания. Меня утешала лишь мысль о том, что своим образцовым поведением я смогу заслужить похвалу Софи.
Увы, никто не ждал нас. И я лишний раз убедился в том, какой унылый вид имело жилище Софи. На улице было еще совсем светло, и в голубом небе вовсю сияло солнце. Отсвет его лучей, освещавших фасад стоявшего напротив здания, падал на вязанные крючком занавески, которые — я не знаю почему — напомнили воскресные дни из моего далекого детства, когда, не успев отдохнуть после игр, я уже начинал с грустью думать о том, что завтра надо будет снова идти в школу. Жизель тут же попросила расширить жизненное пространство для своей птицы. Я отправился на кухню за ящиком с инструментом, хранившимся в шкафчике под раковиной, чтобы с помощью плоскогубцев выпрямить прутья у клетки. Я и не ожидал, что так легко справлюсь с этой задачей. Усевшись в обитое темно-синим репсом кресло, я принялся поджидать Софи. Не обращая на меня ни малейшего внимания, Жизель забавлялась со своей новой игрушкой, скармливая попугаю крошки хлеба через прутья клетки. Положив на колени руки, я принялся внимательно разглядывать их. В последние годы кожа моих рук покрылась сетью мелких морщин, и потому никто уже не сказал бы, что они принадлежат молодому человеку. Мой внутренний голос, столь радостно возвестивший о себе совсем недавно, стал едва слышным и нашептывал какие-то бредовые идеи, например о том, что пришло время угомониться и зажить нормальной семейной жизнью, что отнюдь не поднимало моего настроения. И вот, глядя на постаревшие руки и прислушиваясь к внутреннему голосу, несшему всякий вздор, я оказался вдруг во власти такой неистовой тоски, что захотел воскликнуть: „А как же это бывает у других? Мясник в своей лавке, что внизу улицы, не отрезал бы и куска мяса, булочник не продал бы и буханки хлеба, а билетный контролер в метро не смог бы выполнять свою работу, если всех этих людей преследовали бы такие же мысли, какие мучили меня в тот момент. Мне показалось, что время уплотнилось настолько, что еще секунда — и мое сердце остановится“.
— Ты не поможешь мне застегнуть платье?
Жизель, о существовании которой я успел позабыть, после того как она удалилась на минутку в свою комнату, стояла передо мной, повернув ко мне голую спину, и просила застегнуть пуговки на ее новом платьице.
— Почему ты выбрала это платье? — спросил я.
— Мама хочет, чтобы я выглядела нарядной, пока нахожусь с тобой.
„Вот тебе и на, — подумал я. — Оказывается, мы все еще хотим показать вид“. И тем не менее мне пришлось повозиться с пуговицами. Я видел перед собой прелестную и гладкую спинку, заканчивавшуюся круглой попкой, которая была видна из-под немного приспущенных трусиков. „Как же милы эти девчонки!“ — подумал я, почувствовав внезапное волнение. Мне стало понятно чувство, которое испытывает людоед при виде свежей и юной плоти. Я пришел в полное замешательство, предаваясь самым мрачным мыслям.
И надо же было такому случиться, что именно в этот момент в комнату вошла Софи.
— Как хорошо, — начала она, — что ты взял на себя заботу о малышке. Какой тяжелый день! Я думала, что примерка у портнихи никогда не закончится. Дорогая, ты хорошо провела время с папой? О! Какая прелесть! Боже мой, эта птичка такая живая и совсем не сидит на месте!
Наконец-то она заметила, что я вовсе не разделял ее восторгов.
— Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?
— Мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказал я.
В действительности я вовсе не горел желанием объясняться с Софи. И даже если бы хотел, то мне было нечего сообщить ей. Однако, сказав „а“, нужно говорить „б“. И словно сторонний наблюдатель, я видел, как медленно, словно ползущая по стенке отвратительная сороконожка, претворялось в жизнь столь неосторожно высказанное пожелание.
Софи, обратившись к малышке, приказала:
— Поиграй здесь, а мы с папой пройдем в другую комнату.
Она положила на комод свою сумочку. Черт бы побрал эту проклятую сумочку! Не будь ее, я не оказался бы в том незавидном положении, в каком пребывал в тот момент. Она присела рядом со мной на кровать:
— Ну и что ты хочешь сообщить мне?
И вот в эту минуту я понял, что должен был во что бы то ни стало выстоять до конца, чтобы сохранить свободу и изложить свои требования, не поддаваясь внезапно навалившейся усталости.
— Послушай, если бы ты вняла голосу разума, — произнес я, — мы смогли бы договориться. Я перееду к тебе и буду заботиться о малышке. Если никто не будет мешать мне, я заработаю нам на жизнь. Однако не следует требовать от меня большего, чем я могу тебе предложить. Мы с тобой будем жить как брат с сестрой. Помимо семейных уз, у меня есть и другие давно сложившиеся и не менее прочные связи. Я не стану упрекать тебя, если и ты не расстанешься со своими привязанностями.
Сделав паузу, она задала давно волновавший ее вопрос:
— Кто она?
— Не имеет значения, ибо это ничего не меняет. Нам следовало бы договориться о главном. Так да или нет?
Настроение Софи внезапно переменилось, и она произнесла, взяв меня за руки:
— Конечно да.
Ее короткий ответ прозвучал для меня словно раскат грома среди ясного неба. Мне показалось, что на моих запястьях щелкнули наручники. И тотчас мне в голову пришла мысль: „А как же я буду коротать время в ожидании тюремной похлебки?“ Я уже слышал, как за моей спиной захлопнулась дверь тюремной камеры. Отныне, словно проголодавшийся узник, я обречен на томительное праздное ожидание, пока не распахнется окошечко и мне не протянут миску с баландой.
И все же тот вечер прошел совсем не так уж и плохо, как я себе представлял. Я сказал, что пойду за своими вещами в гостиницу на следующий день. По правде говоря, я и не торопился. Софи решила, по-видимому, взять на себя все заботы о моем переезде из боязни, что меня и след простынет, стоило только мне выйти из квартиры. Весь вечер я провел, укачивая Жизель на коленях, где ее и сморил сон. И в самом деле, она была необычайно мила. Мне даже показалось, что я баюкал на руках собственное детство, прижимаясь к нежному личику дочурки своей небритой морщинистой щекой старого каторжника.
Нельзя сказать, что мысли Софи были столь же невинными, как у меня. Всю ночь она охала и вздыхала, то и дело ворочаясь с боку на бок. Время от времени она, как бы невзначай, роняла мне на грудь свою руку, которую я демонстративно отодвигал в сторону.
На следующее утро, пока я нежился в теплой постели, а Софи наводила красоту, причесываясь перед зеркалом, она вдруг обратилась ко мне: „И все же было бы хорошо, если ты назвал бы мне имя твоей девицы“.
Она произнесла эти слова с такой нарочитой непринужденностью, что я едва не расхохотался.
— Сейчас не время веселиться, — ответил я, — ибо нам предстоит принять серьезные решения.
Она сразу же помрачнела. Однако немного погодя, когда, умывшись и одевшись, она собралась пойти за моими вещами в гостиницу, я сообщил ей о том, что у меня порвались ботинки. Софи даже бровью не повела и не только ссудила меня деньгами, но и подсказала, в какой магазин мне лучше всего отправиться за покупкой. По ее уверенному тону я понял, что уже кто-то еще щеголяет в коричневых мокасинах, которые замечательны лишь тем, что давно вышли из моды. Но мне было от этого ни жарко, ни холодно. Напротив, я даже постеснялся попросить еще немного денег, чтобы оплатить счет в гостинице. Тут я весьма кстати вспомнил, что еще один чемодан с пожитками и тряпьем хранился у одного моего старого приятеля. Мне надо было сходить и за ним. А гостиничный счет подождет.
Я правильно рассчитал время и к полудню покончил со всеми делами. На мою беду, накануне всю ночь напролет лил проливной дождь. Когда со стареньким чемоданом в руках я вернулся домой, то забыл переобуться в тапочки и тут же получил выговор, о котором я уже упоминал. Скорее всего, это было пустяковое замечание, но настроение было тем не менее испорчено.
По возвращении из лицея Жизель сразу же бросилась к клетке с попугаем. Похоже, моя семейная жизнь налаживалась, но, по правде говоря, с большим скрипом, словно старая телега. Из кухни доносились звуки, свидетельствовавшие о том, что там жарилось что-то на сковородке. По запаху я понял, что на обед у нас будет курица — самая распространенная еда после войны благодаря повсеместному разведению этой птицы, что не мешало Софи считать курицу самым изысканным и праздничным блюдом. Натянув тапочки и зажав в зубах сигарету, я добрался наконец до кресла, прихватив по дороге пепельницу, которую поставил себе на колени. И все-таки, чем же мне не нравилась эта довольно светлая, тщательно убранная комната, где каждая вещь была, казалось, на своем месте? Я и раньше не мог привыкнуть к этой квартире, а сейчас ощущал себя транзитным пассажиром в зале ожидания провинциального вокзала, который, узнав, что поезд запаздывает, решил отправиться в буфет. Напротив меня находилась дверь в прихожую, напоминавшую перекресток, где в этот час сходились пути многих людей. Стрелки на электрических часах показывали двадцать минут первого. Мне захотелось хлопнуть в ладоши, чтобы поторопить официантку, но я не посмел. Тут мимо меня пробежала прелестная девочка, и я успел подхватить ее и подставил щеку для поцелуя.
