Светлана Пахомова - Ангелам господства
Мэтр вдруг завёлся.
— В культуре, тяготеющей к католицизму, литературное прочтенье эпидемий всегда сопряжено с астральными явленьями. Это приподнимает тему и облегчает подъём её на воплощенье. Возьмите «Сон» — написано Шекспиром: «Луна, владычица морских приливов, бледна от гнева, увлажняет воздух, и множатся простудные болезни». Всё же это предупреждение в словах, слова в гекзаметре, а этот стихотворный слог по колебаниям — молитва. Пушкин утрачивает музыкальность, когда будирует погибельные русскому сознанию и темы.
— Моровый столб на площади, ходячий памятник по городу. На сцене — как это ставить?
— Моровый стол, шагающую с пьедестала на почве ревности фигуру — это пласты тяжёлой философии, след мистицизма и каббалы. В драматургии.
— Так! Тридцать два!
С извечной меловой разметкой на сцену вышел Ляксашка — ногощупальца большие, вооружен мелком и тряпкой, за ним — сонм рыцарей термитно-броневых, и он с ними во племени. Сказал спроста:
— Ты, Виктор, проглоти её с хвоста, коли выдала сути головою.
От этого мужского шовинизма порою зло брало:
— На этот случай хвост, окаймлённый кожной складкой, природа мне предусмотрела.
Уходим в глубь кулис — осталось мало до звоночков.
Наверно, тихая осатанённость к моей натуре подступала, но канула — Австра Августовна своим размеренным уменьем творить покой одним лишь поворотом локтя по закосившейся кулисе дала понять, что всё творимое — не новость. Она, как древний австралопитек, сценографическое ископаемое, соотносилась с высшими человекообразными приматами отряда театральных. В тяжелой атмосфере пройдёт спектакль, всё разорвёт на клочья худсовет, под лестницу шмыгнёт и затаится там котяшка-змееборец, а Австра Августовна подойдёт к кулисе, локтем тронет — и злая атмосфера отлетит. И чисто поле готово к новым битвам. Она тайком облегчила и постановку сцены казни — на ткани рубища продёрнула мережки, чтобы шестиметровый шлейф мне не тащить обозом. Да, костюмерши-австралопитеки, как многочисленны их безымянные находки на лоне рождества театра. Останки их фантазий и умений переполняли полки и вешалки, где среди благ настоящего, благ будущего, предметы потребленья ремесла с годами превращались в экспонаты. Единственная неприятность — эстеты слова, такие, как Марина. Прерогативно эстеты слова вычищали их австрические языки. Но прерогами совершенства проткнуть броню гнедого бутафорства — легче себя за локоть укусить. Поверхность для ристалища сужается, при повышеньи иерархий пирамиды.
Газетный свёрток, скрученный кульком, из складки занавеса ткнулся в край колета, и я очнулась с окриком «Поберегись!» Арахис в шоколаде!
— Святая мама! — Австра Августовна тряхнула привычным жестом не кулису, а свой подол фасонного поплина. — От закулисной пыли чахотка будет министерским!
Невероятного размера гигантский задник лавиной складок сыпался с колосников.
— Откуда такая зрелищность?
— Заимствованье у военных — парашютный шёлк! — Генка гремел во рту арахисом, как жерновами. — Смотри, процесс паденья складок не прекращается уже минуту!
— Похоже, это парашют для ниспадания космических корветов.
— Как ты догадлива. Разминку делать будешь? Арахисом.
— Грим потечёт. Марина мне артикуляцию поставит.
— Займётесь в ботфортах йогой?
— Дыхательной гимнастикой ЦИ-ГУН.
— А это что ещё за новость?
— Послушай, Корин, другом будь, Данила в костюмерные запропостился, найди Марину, чтоб я не продала костюм. Ведь вероятно, зрители уже собрались…
— Ты беспонтовая бродилка! — Николь возникла как всегда, из другой пьесы, как из табакерки. — Смотри, забродишь! Корин правда, сгоняй на кафедру, Марину посмотри. А беспонтовая опасность продать костюм уже возможна — там, в гардеробной, бывший завкафедрой с женой, уже изъятые из нафталина, ручки двери своей машины подставили под поцелуй, и мэтр их, изворачиваясь, держит, чтоб раньше министерских не прошли.
Корин изъялся из кулисы с огромным удовольствием. Николь на повороте словчила у него залипший свёрток из пятерни — и нос наморщила. Достала треугольную салфетку, просыпала кондитерскую гальку на вывернутую дугой ладонь и позу приняла для разговора с упором на ногу. Облегчится моё уныние, если она возьмёт их в рот. Кондитерские камешки коварны — годятся для логопедических затей. Но Ника позу приняла победы с крыльями. На оттопыренной ладони, горкой, лежали сладости для украшенья, и горделивая опора на цыпочку функционально развитой стопы, держала темечком осанку, как будто, самофракийское отродье, несло кувшин на голове. Сейчас начнётся. Скорее бы Марина. Каким вопросом её новейший, наверняка приспетый и осмакованный вопрос опередить? В каких она витает сферах? О чём был наш последний разговор? Откуда у меня катастрофическая неприспособленность к интригам? Великодушие? Воспитанность? Великодушнее сейчас уйти, какая мелочь мне не позволяет? Глупость. Отсутствие младенческого опыта московской коммуналки. Самопожертвованье зависти из любопытства или боязнь, что малодушием попытку избежать сочтут.
— Что вы там ставите в хитонах, на котурнах?
— Лисьи страсти.
— На «Лисистрату» замахнулись! В чьи руки Мэтр хитрости предал?
— Пустое место азовское. Петлюра ставит.
— Мужайтесь, а не ужасайтесь! Петелька друг-приятель перспектив.
— А ты что будешь делать? В академку?
— А я между спектаклями рожу.
— Я в праздничные выходные беседовала с Наталией Григорьевной…
Николь ждала произведенье впечатленья, но на моем лице отобразилось мучительное деление воспоминаний на дробные познания истории театра, музыки, столичного Парнаса и всей малоповеданной богемной городской среды. Деление воспоминаний на произведение впечатлений не даёт: спешно шнуруюсь.
— Наталия Григорьна Сац! Детский театр! Да неужели ты не знаешь?
— Откуда нам, провинциалам сиволапым.
— Ты это брось! Так вот она, когда я ей всё рассказала, что ты играла, и репетировала Жанну, и что никто, кроме меня, даже не догадался, в какое положенье ты нас ставишь…
— В каком я положеньи нахожусь.
— Не важно, главное — она смекнула, и стала вспоминать, как у нее однажды подобное на сцене было!
Николь переступила с высоких цыпочек на низменные пятки и окунула голосовые связки вглубь, в живот. Раздался бас на диафрагменном дыханьи:
— Вы знаете, Николь, когда моя Наташка должна была родиться, я играла Максимку на колосниках. Ставила паруса на реях. Под верхние софиты задника были проложены стропила-реи. И я по ним ходила и пела, и делала там кувырочки. Вы знаете, Николь, латинский корень «райя» обозначает землю, если об этом вспомнить, можно играть беременного юнгу и не падать! С колосников! Ха-ха, там высота зкрана сцены под трёхэтажный дом! — Николь, стоная, прокололась смехом, и непорочные уста изреши басом, закончила, покатываясь в смехе: — Ей робу перешивали каждые две недели, и после спектакля увезли рожать.
— Зюйд-зюйд-вест и три четверти румба!
Семь футов ей под килем, чтобы прервать циничное кощунство.
Ну, не могла ж я помолиться вслух. Всё будет впереди и с Никой. Вошла Марина.
— Я чувствую, что облегчаю страданья ближних, при поиске тем разговора, в момент знакомства и, что важно, при продолжении возобновлённых связей.
— Там принесли букет. Идёт организация запрограммированного триумфа. — Корин склюнул с ладошки Ники камушек и вместе с ней исчез.
Под восходящим влияньем электрических софитов пешие оружники за великими щитами деревянными сгрудились, и занавес пошёл.
Марина ставила дыхание на диафрагму за несколько секунд. Ангину убирала каркающим вдохом. Развязывала узелки на связках дрожащим звуком «ЭМММ». Виброактивным движеньем губ, вращеньем туловищ, голов и пятых точек вокруг своей оси, на фыркающих и шипящих звуках, «пульверизатором» сгоняла энергии дурных влияний мышей, котов, карандашей и прочих недругов рассудка. Творила непонятные дела на выхолощенном конфуцианстве йоги и заводила твердь под новую научную основу культуры речи. Бог ей послал через десяток лет лорда высокопородного в мужья, и Великобританию в придачу. Так мюзеклы за рубежом приобрели раскрутку, от популяризации дыхания Марины.
Дальше не вспомнить — в полной прострации — спектакль, наверняка, аплодисменты. Потом пластическое препарирование словом при кафедральном обсужденье. Дрожь ожиданья у Котяшки. Вердикт. Финал — апофеоз прощания у входов и подъёздов. Разъезд вельможных у парадных, и опустевший гардероб. Всё с вешалки — во благо и во вред.
Спесивым промыслом прощанья еще шаталось эхо в коридоре, носились чьи-то голоса:
— Ты помнишь, кто? Паламишев? Или Поличенецкий? Теперь не вспомнить, кто из них сказал в запале или просто, перед смертью, когда их зазывали скончаться профессорами ГИТИСа: там учатся те, у кого папа Бондарчук, и мама — Скобцева, а здесь учатся талантливые, которым ходу не дают?
