Владимир Карпов - Нехитрые праздники
И Сергей с недоумением обнаруживал в себе, что институтские проблемы, вся история исключения вместе с проректором Фоменко и фискалом Кузей улетучились куда-то в небытие… Совсем ничего не значат, песчинка, тлен… Где-то комета приближается к земле… Где-то в пещере сидит буддийский монах — в прошлом году много говорили об этих монахах, — а дух его достигает самых конечных точек вселенной. Ребенок вот играет с собакой, а та громадина, как щенок, перекатывается на спине… Девушка, вся в краске, рисует… Хм, похоже, его, Сергея, и рисует… Вот истинно, насущно. Все остальное, все то, что т а м, где есть учреждения, собрания, где твердят о повышении производительности труда или творческих проблемах, показалось иллюзорной, затяжной игрой взрослых, именуемой серьезными делами… Другая девушка так же размягченно и плавно, как говорила о комете, вошла в комнату с чашкой… У Сергея даже дыхание перехватило от аромата вареного мяса — не ел же толком целый день! Понял дело так, что сейчас все усядутся вокруг стола и станут есть, как племя дикое, мясо из чашки руками… Но девушка, отрешенно и возвышенно на него глянув, сказала: «Это для собачки мясо». «Собачка» — медведь сущий — запрыгала. И девушка легко выманила ее в сенки. Сергей пережил миг оторопелости, если не сказать, потрясения: в чашке-то были не какие-нибудь кости обглоданные, а куски доброго мяса, мякоти! Тем более, богатства в доме не водилось, и сами-то хозяева, насколько он заметил, обходились концентратами или сухариками… А где же они мясо берут? Мясо-то в городе по предварительным заказам. Неужто все предназначенное им самим отдают собаке? В возбужденном острым чувством голода Сережином сознании мелькнула вовсе абсурдная мысль: вот бы мать целый год свинью выращивала, выращивала, осенью закололи и давай Тарзану скармливать… Выяснять вопрос Сергей не стал. Далось ему это мясо? Из-за какого-то мяса приземлять общение? Житейская, обывательная природа сказалась — кусок пожалел. Инерция психики. Здесь же совсем иные мерки… Минимум житейских потребностей. Воплощенное царствие духа! По возможности незаметнее Сергей прокатил по горлу скопившуюся слюну.
Девушка, перепачканная краской, протянула ему рисунок. Изображен он был интересно: черты переданы точно, но им придано благостное, если не сказать, блаженное выражение, полное трепета и поклонения. А шея переходила в маленькие бегущие жеребячьи ноги, от головы, словно на ветру, развевалась грива.
— А по-моему, Сережа — олень, — сказала жена Владислава.
— По гороскопу я — лев, — заметил Сергей.
Владислав взял рисунок, продолжительно пристально посмотрел, улыбнулся со смешком, как бы изумляясь прозорливости художницы, поставил рисунок на видное место, на полку с книгами, рядом с графическим портретом какого-то японца.
Сережа в свою очередь женщин, после того, как те произвели его в парнокопытные, определил в бабочек-цыганочек и мотылька. Они и правда, может, тем, как хлопали ресницами, говорили и двигались, напоминали ему порханье бабочек. Владислава же назвал степным волком: никакого зверя он в нем не видел — слишком человечье лицо, — но казался похожим на героя романа «Степной волк». Однако юный молчавший доселе отец с впалыми от чрезмерной худобы щеками — вот уж точно дятел — убежденно сказал: «Нет, Владислав — белка».
Мастер же, как попутно припомнили бабочки-цыганочки — жена Владислава и крупная девушка с тающим голосом, был спрут. Более того, вампир. Даже место, где он сидел, долгое время после его ухода вытягивало энергию. Было замечено: люди, ничего не подозревая, не зная, кто сидел на этом месте, не хотели, сами не понимая почему, на него садиться.
Отчасти Сергей не мог не согласиться: одутловатое, как бы осклизлое, густобородое лицо Мастера действительно напоминало осьминога. Но насчет вампирства… Кто его, конечно, знает…
— Я замечал, он вроде как раз наоборот, заряжал других энергией, — смотрел Сергей на Владислава.
— Каждый проявляет себя, как может, и отвечает сам за себя, — отчеканил отец ребенка.
А Владислав, все внимательно выслушав, поднялся и сочувственно сказал Сергею: «Устал ты, поспи». Им с молодым отцом — звали его Лешей — было пора на работу, не надолго, часа на два, троллейбусы из шланга в парке помыть. Сергей засобирался с ними, помочь, но Владислав отвел его в соседнюю комнату, сам и раскладушку поставил, матрас раскинул, заставил лечь и одеялом накрыл.
Как все просто, сонливо и размягченно думал Сережа, оставшись один. Ни денег не надо, ни славы, ни почета!.. Люди, общение — вот главное! И не вообще люди, а люди конкретные… Какое-то глубочайшее человеческое взаимопроникновение! А потому можно и предугадать, кто придет, кто в этом нуждается!.. Не по хлопку двери, не по звуку шагов, а именно потому, что есть сопереживание — есть и предчувствие… Сергею представилось, как дома, в Лебяжьем, вокруг него соберутся люди и он будет сидеть, поджав под себя ноги, с повязкой на голове и гитарой в руках… Правда, тут же поморщился — очень уж попахивало подражательством. Ну, без повязки, какая разница! Не в этом же суть! Суть в общении, во внимании друг к другу — это же и есть жизнь!
…Он проснулся. Тьма и спазмовый животный вопль за стеной! Какое-то поросячье горловое скрежетание, только целенаправленное, истерически непримиримое: «А-р-г-х-х!!! А-р-г-х-х!!!» Потом: «Шлеп-шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп-шлеп!» У Сергея было полное ощущение, что от двери комнаты, в которой он находился, метнулось шестипалое существо. Но самое чудовищное: фоном шло тихое, на поднебесных нотах, ангельское пение: «Ля-ля, ля-ли, ля-лю, ля-ля…» Вот оно, оказывается, что, мелькнула ошарашивающая догадка, вот что это за дом!.. Немало в последнее время говорил он про всевозможное запределье, да ведь не верил до конца. А выходит, на самом деле есть! Бесовщина! «Шлеп-шлеп-шлеп!!! Шлеп-шлеп-шлеп!!!», «А-р-г-х-х! А-р-г-х-х!!!», «Ля-ля, ля-ли, ля-лю…» Сережа затаился, боясь пошевелиться на скрипучей раскладушке, выдать себя.. Главное, смекал он, виду не показывать, что узнал их тайну!.. А завтра чуть свет отсюда, и уж больше ни ногой… Если они еще отпустят, они и не отпустят, они нарочно и заманили… «Ля-ля, ля-ли…» — справляли ведьмы свой шабаш. «Шлеп-шлеп-шлеп!..» — бегал шестипалый оборотень, на котором, знать, какая-то из них сюда и прилетела. «А-р-г-х-х! А-р-г-х-х!» — почудилось, будто это не кто иной, как проректор Фоменко… Голос был его! Только надорванный. Да и Мастер, почудилось, там же. И Владислав с гитарой, и Андрюша Фальин… И они, оказывается, тоже, и они… Все с рожками, сгрудились в комнате. А во главе, в центре, заправляет всеми та самая женщина на коляске с торжествующими алчными дужками электролампочек в темных провалах глазниц… Возле ее ног Мастер и примостился, поблескивая стеклами роговых очков. И все про него всё знают, через стенку видят, как лежит он тут в страхе, улыбаются глумливо и со слюнками, потому что поздно уже ему думать и бояться, попался… Намаслились чревоугодно и сейчас начнут его разделывать… Не в силах сносить этот тянущий из души жилы вопль, эту нависшую парализующую таинственность, Сергей вскочил: будь что будет, не станет он перед ними, дьяволами, малодушничать!
К любым ужасам он был готов, но не к тому, что увидел! По полу, не щадя колен, захлебываясь криком и соплями, носился на четвереньках ребенок. А за столом, посреди которого стояла початая бутылочка бальзама, все те же девушки и жена Владислава, держа на весу далеко от себя сигареты в длинных мундштуках, умиротворяюще, полнясь светом беспредельной любви и смирения, пели. И пели на этот раз песню известную:
Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди,Печалится давайте, давайте, давайте…
Все трое тонко заулыбались Сергею, неземно хлопая ресницами, — мотылек и бабочки-цыганочки! А печалился один из всех глазастый мальчуган на полу: «А-х-х-х…» Голос у него пропал совсем… на щеках коросты насохли!.. Сергей инстинктивно подхватил ребенка на руки, и тот сразу затих! Лишь вздрагивал от судорожных всхлипов.
Под завыванье вьюги…
Да что же это такое, не укладывалось в Сережиной голове, что же это?!
— Нервы у Тимки оказались крепче, чем у Сережи, — протянул напевно перепачканный краской мотылек в том духе, что, ой, какой у нас необыкновенный и удивительный Тимка, ой, какой у нас необыкновенный и удивительный Сережа, ой, какие все мы необыкновенные-необыкновенные… Если б сейчас речь зашла о пылесосе, то это был бы, конечно, необыкновеннейший удивительнейший пылесос… Ну да, каждый проявляет себя как может и отвечает сам за себя… Ребенок, по этой логике, видно, просто своеобразно себя проявлял. И сам, наверное, должен был прийти к пониманию, что орать ему не следует…
