Виталий Щигельский - Время воды
Развязка произошла во второй декаде июня, в день, когда угораздило родиться менеджеру Валере. Впервые за время службы он соизволил сойти на склад. Желтый павлиний галстук, белая рубашечка с короткими рукавами, белые носочки, торчащие из-под идеально отутюженных брючек — его гардероб смотрелся неуместно в рабочем подвале.
— У меня день рождения, — заикаясь от волнения, пояснил он, поймав на себе мой строгий нетрезвый взгляд.
— Поздравляю, — ответил я.
— Правда?
— Правда. Ты бы шел к себе в офис, а то ненароком запачкаешься.
— Я приглашаю тебя отметить это событие в скромной компании.
— В компании?
— Ну да, в компании. Я, Света, Маша… Керим до понедельника куда-то уехал. Так что заходи после работы. Придешь?
— Бухла принести?
— Чего?
— Ничего. Передай девушкам: я приду.
— Спасибо, — сказал Валера.
Около семи вечера я, как обещал, заглянул в офис, имея под мышками пару пузырей джина максимального водоизмещения и необходимый ситуации тоник. В офисе звучало радио, всё томно пело о том же слезливо-банальном, разве что громче обычного. Один из столов был избавлен от макулатуры и оккупирован огурцами, маслинами, колбасой, конфетами и несерьезной бутылкой ликера. Бутылка была здесь единственной и наполовину пустой, нестойкий Валера уже плыл и кренился набок, согнувшись на крутящемся табурете. Девушки сидели в разных углах и казались злыми и трезвыми. В этот вечер они не хотели быть похожими друг на друга, Маша сделала ставку на короткую, плотно прилегающую к бедрам юбку, а Света акцентировала свою суть при помощи декольте. Я равно соблазнительно улыбнулся обеим, разлил в три пластиковых стакана пахнущий шампунем джин и разбавил его тоником больше для вида, нежели для вкуса. Предложил стаканчик Валере, он ответил бессмысленным смехом, похожим на скрип.
— С днем рождения, дорогие Маша и Света! — чтобы что-то сказать, сказал я, и мы выпили.
Я разлил в стаканы по новой и, поскольку Керима не было, выдал пару шуток на вечную тему отношений между начальниками и подчиненными. Мы развеселись, джин делал свою работу. Девочки аккуратно придвигались ко мне вместе со стульями.
Вслед за тостом «за прекрасных дам» последовал тост «за настоящих мужчин», и движение к сближению продолжилось. Каждая из дам стремилась первой пересечь невидимую границу публичного и интимного, каждая старалась при этом не потерять обаяния и не выходить раньше нужного за рамки приличий. Под невинным предлогом, например, подать зажигалку или кусок колбасы девушки изучали мои поведенческие рефлексы и скрывали собственные тщательно законспирированные мотивы. Маша то и дело одергивала рвавшуюся наверх тесную юбку, Света — запахивала декольте. Это были попытки оценить допустимый, возможный и максимальный размер моих материальных вложений.
Тема разговора незаметно смещалась на личное и сверхличное, типа: был ли я моряком и что я больше всего ценю в женщинах. Я уже захмелел и, скорей всего, врал. На первый вопрос ответил, что был, на второй — что ценю интеллект. И попал в точку — действия девушек активизировались. Совершив настульный рывок в несколько сантиметров, Света осторожно заметила, что уже почти потеряла надежду встретить сильного и порядочного мужчину, которому была бы готова отдать все то ценное и прекрасное, что в ней было.
Маша била карту — Маша сказала:
— Если бы ты знал, Виктор, как мне бывает одиноко. Одиноко и холодно. Совсем как в этих стихах… Сейчас… Начало забыла. Ну что же за память такая, бля…
Маша замолчала, по ее щеке покатилась слеза, фракция французской туши сделала слезу похожей на играющий гранями сапфир. Не уверен, что стихотворение когда-либо существовало в Машиной памяти, но ее искренность не вызывала сомнений. Я был готов разрыдаться, пока не заметил, что мы почти соприкасаемся с ней коленями.
Маша подобралась ко мне первой. Ей пришлось легче — ее путь лежал по прямой. Свете, чтобы меня достичь, требовалось обогнуть вытянутые ноги вырубившегося от дыма Валеры. Поняв, что теряет инициативу, она кинулась к FM-приемнику, как к оружию массового поражения, с криком:
— Моя любимая песня! Моя любимая песня!
Искусно управляя регулятором громкости, она сделала дальнейшее словесное общение невозможным. Два грустных клоуна, толстый и тонкий, запели про «дым сигарет с ментолом». Света расправила декольте и с решительным видом направилась ко мне.
— Танцевать! Танцевать! — закричала она. — Я люблю танцевать. А ты любишь танцевать, Виктор?
— Я люблю, — ответил проснувшийся от шума Валера.
— Вот вы и танцуйте, — посоветовала им Маша. — А мы с Витей посидим на диване. Поговорим о рабочих делах.
— Сука ты, — бросила Света.
— Сама сука, — Маша улыбнулась ей.
Из их диалога стало понятно, что Света проиграла и согласилась с поражением. Свете оставалось красиво, с достоинством отступить, что она и сделала. Она допила остатки коктейля в своем стакане, зажгла сигарету и свободной рукой ухватила Валеру за модный павлиний галстук.
— Проводи меня домой, суслик, — сказала она безапелляционным тоном.
Мы с Машей остались одни. Мы не стали разговаривать на рабочие темы, мы вообще больше не разговаривали. В жарком полумраке тесного офиса, разжигаемые изнутри джином «Gordon», мы с Машей оказались разделенными только двумя слоями ткани, которые вскоре были за ненадобностью упразднены.
Офисный диван был неприлично коротким, на нем не нашлось места моим длинным ногам и прекрасной Машиной головке, которая с отставанием на два такта настойчиво и упорно билась о факс. Из приемника хрипло органировала мадмуазель Успенская: «…мама, пропадаю я, пропадаю я…» Я был готов с ней согласиться. Вслед за Машей я покинул пространство морали и нравственности, разума и здравого смысла и оказался на территории рудиментарной физической чувственности и первобытных инстинктов. Я пробыл там с вечера пятницы до середины дня воскресенья, говея на складской еде и питье. Я не показал себя разговорчивым, зато не дал усомниться Марии в своей плодовитости. За неимением контрацептивов я предохранялся прямо на факс, и в конце концов факс сгорел.
Из склада мы с Машей вышли, поддерживая и поглаживая друг друга, ослабленные, но решительные. Маша готовилась порвать со своим женихом. Я собирался нанять машину и перевезти спящую Лену на ее собственную жилплощадь…
Перевозить мне ее не пришлось. Дома было пусто. На столе лежала обертка от шоколадки «Аленушка», на которой помадой было крупно написано грубое прощальное слово «подонок». Впрочем, буквы выглядели плавными и ленивыми, можно даже сказать, какими-то сонными. Их умиротворяющая округлость помогла мне не испытывать угрызения совести.
Глава 13. ТОКСИКОЗ
Пять зимних месяцев прошли незаметно, утонули в тепле и уюте, в Машиных мягких грудях. Канул в никуда болезненный капризный апрель. Наступил май. Поглощенный перегруппировкой ящиков, мешков и коробок из машин на склад, со склада в холодильник, из холодильника обратно — в кузова автомашин в будние дни, запертый по выходным в бермудском треугольнике комнаты между диваном, телевизором, холодильником и Машей, я не слишком успевал смотреть на лица и не интересовался ходом общественной жизни.
Страна по-прежнему находилась в периоде полураспада, шел кровавый дележ денежных потоков. Заводы и фабрики стояли без рабочих, станков и сырья. Выпивка, жратва, носильные вещи, фильмы и автомобили прибывали из-за рубежа. В горах шла война. Москва с какой-то нездоровой одержимостью боролась за право содержать за свой счет экономически отсталый и криминальный регион, образуя устойчивую гомосексуальную пару, где столице выпадала роль чувственной и пассивной половины, в геополитическом смысле, конечно. Войны шли в парламенте. Дискуссии перерастали в споры, споры — в драки. Иногда доходило до дуэлей с огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами, правда, в роли дуэлянтов выступали не толстые депутаты в малиновых пиджаках, а доверенные лица в спортивных костюмах. Каждый день приносил новый закон, отменяющий закон предыдущий.
Впрочем, общих законов не было, каждый жил по своим, и мы с Машей тоже. Наша личная жизнь складывалась неплохо. Я зарабатывал на жизнь трудом мускулов. Мария — нейронами мозга — подсчетом того, что я ношу.
— Витеныш, ты лучший! — повторяла Маша ежеутренне и ежевечерне.
Это был примитивный и вполне женский прием, типа «тебе слабо?», но он работал. И что бы я с тех пор ни делал — носил коробки, жарил котлеты, стирал носки, любил Машу — я изо всех сил старался. Я эксплуатировал себя сам.
Мы много работали, много ели, приобрели стиральную машину, видеомагнитофон, телевизор и две лайковые куртки, отороченные каракулем. Под нажимом Марии, под воздействием мягкого пряника ее бюста и желчного хлыста ее слов, я прошел ускоренный бизнес-курс при педагогическом институте им. Герцена. Будние вечера скользкого морозного февраля я провел на втором этаже дома сорок восемь по набережной реки Мойки, где узнавал тайны большого бизнеса от бодрого старичка в двубортном костюме. Он говорил быстро, нечетко, почти не делая пауз, и, увлекаясь, сглатывал окончания фраз. Он приходил в институт пешком, как и я, курил сигареты без фильтра, как Генофон, и, судя по внешнему виду, был, скорее, люмпенизированным марксистом, чем преуспевающим буржуа. Однако никто из учеников не задал ему вопрос, чему их может научить человек без собственного дела и денег.
