Тони Дэвидсон - Культура шрамов
«Запиши, Иохим, может, мальчик в чем-то и прав». Он засмеялся, я — нет, а Джейк заплакал.
Отец наглухо задернул занавеску, и больше я уже не слышал голос Джейка.
Иногда ночью мама прокрадывалась в нашу комнату, когда это еще была просто наша комната, без занавески, без красно-коричневых матерчатых цветов, вяло колыхавшихся в воздухе. Даже и не вспомню, когда эту грязную тряпку в последний раз стирали. Мама прокрадывалась и ложилась в изножье нашей кровати, мы ощущали ступнями ее горячее дыхание, а она сражалась со своими волосами, пока не закрывала ими лицо.
«Что там не так?» — спросил бы Джейк, если был в настроении разговаривать.
«Спите, мальчики, спите».
«Но что там не так?»
Она не отвечала и никогда бы не ответила, никогда бы не стала перекладывать свои беды на нас. Держала их внутри, под замком, но они то и дело напоминали о себе, и тогда мы чувствовали, как ее горькие слезы капают нам на голые ноги.
«Всё так. Просто сегодня ночью буря на улице».
Воздух почти не проникал в комнату сквозь приоткрытое окно.
«Этот маленький поросенок…»
Она схватила Джейка за большой палец. Джейк взвизгнул.
«И вот этот маленький поросенок…»
Теперь уже взвизгнул я.
И настроение сразу изменилось, ее настроение. Не прошло и нескольких минут, как она тайком пробралась в нашу комнату, придавленная тяжким грузом бед и проблем, и вот уже мы с Джейком змеями извиваемся в перекрученных простынях, лупим по матрасу, пытаясь увернуться от ее рук. Наши лица в слезах, и, хотя мы просим ее перестать, это слезы радости, а она щекочет нас, держась на некотором расстоянии от кровати, чтобы мы не могли до нее дотянуться.
«Оба маленьких поросенка так и не пошли домой».
«Ну и что у нас здесь?» — это был голос чужака.
«Иохим, — сказал мой отец со значением, — я точно не знаю».
«Придется нам разобраться, да?»
«Я тоже так думаю».
«Оставьте его в покое!» — закричал из-за занавески Джейк. Он снова стал храбрым, мой брат, и, как в старые времена, распалял свое сердце ради меня. Я улыбнулся. Надо мной, расставив ноги, стоял чужак, человек, которого отец называл Иохим, и все-таки, даже лежа на полу в запретной зоне, я улыбнулся, а потом засмеялся, правда, это был животный смех, сотрясавший меня с головы до пят.
«Что это тебя так рассмешило?» — Иохим склонился надо мной, его лицо налилось кровью.
«А ты что там вякаешь?» — спросил отец у Джейка и двинул кулаком по занавеске, от чего она заходила волнами.
Они услышали смех, и это показалось им подозрительным. Таков был их мир.
Я смотрел на Иохима абсолютно спокойно, без каких-либо эмоций.
«Ничто меня не рассмешило», — сказал я.
«Ничего я не вякаю», — вторил мне Джейк.
И мы замолчали.
Иохим расстегнул ремень на брюках, и они свалились комом у него вокруг щиколоток. Это вполне могло быть смешно, доктор, только в другое время, в другом месте. Скажем, если бы он и мой отец помчались наперегонки в спущенных штанах и оба упали, я, пожалуй, мог бы засмеяться.
Но в действительности было не до смеха. Я, как корабль, севший на мель посреди океана, оказался в ловушке, из которой не мог выбраться, погребенный под навалившимся на меня Иохимом, пригвожденный к половицам всем грузом другого поколения.
Ха-ха.
Он пришел и ушел глубокой ночью. Джейк спал. Я бодрствовал.
Из-за занавески в цветочек донеслись приглушенные голоса. Потом она шелохнулась. Джейк повернулся во сне и закинул костлявую руку мне на грудь. Я был напряжен, он расслаблен. Обычно бывало наоборот. Мама как-то обратила на это внимание, целуя нас перед сном — меня в коленку, Джейка в грудь.
«Ты весь какой-то одеревеневший», — сказала она Джейку.
Но он только улыбнулся, хотя и позволил маме массировать ему плечи, спину, голову.
Отец шикнул: «Ш-ш-ш».
И наступила тишина. Занавеска в цветочек шевелилась от ветерка, которого я не чувствовал.
Не чувствовал с тех пор, как мы последний раз выезжали за город.
«Пусть ветер сдует паутину прочь, мальчики», — изрек тогда отец.
Но мы с Джейком не поняли, о какой паутине идет речь.
Мы все ехали и ехали. У меня зуб на зуб не попадал от холода, Джейк окоченел в забытьи, склонив голову мне на плечо и крепко зажав руки между ног. Он бормотал во сне, пуская слюни, тут же замерзавшие у него на губах. Был, да сплыл. Как бы я хотел уплыть вместе с ним. Я прилетел из космоса. Да, он прилетел из космоса. Я пытался разобрать звуки, то и дело слетавшие с его губ, пытался уловить интонацию его голоса, перекрываемого гудением мотора.
'Так и не…» — услышал я, и струйка слюны оборвалась.
'Так и не — что, Джейк?» — прошептал я ему на ухо.
'Так и не…»
«Не вернуться? Не съездить туда? Что, Джейк?»
А отец сказал: «Мы почти на месте».
«На месте — это где?»
«Увидите. Там вы никогда не бывали раньше».
«Так и не…» — повторил Джейк, приподнимая во сне голову, машина дернулась, и он завалился на бок.
«…не съездить туда», — договорил он наконец.
Мы направлялись в город. Я думал, а Джейк даже надеялся, что мы поедем за город, туда, где погибла наша мама.
«Ее вовсе не похоронили. В гробу, который закопали в землю, ничего не было», — сказал он.
И через мгновение добавил: «Она все еще там, за городом, в лесу. Все еще там. Ждет нас».
Джейк снова отключился, но не спал. Он погрузился в забытье, сбежав из этого страшного мира. Конечно, он где-то был, но не в машине и не в комнате, которая стала нашим домом.
Выехав после обеда, мы приехали только к ночи. Машина остановилась, и отец сидел за рулем с довольным видом.
«Где мы?» — спросил Джейк.
«Где мы?» — повторил я его вопрос, обращаясь к отцу.
«Это, — сказал отец, оборачиваясь, глаза его блестели, на губах играла улыбка, — это особое место, здесь вас ждут приключения».
Выскочив из машины, он захлопнул дверцу и стал вдыхать открытым ртом ночной воздух, грудь его вздымалась и опадала, а пар изо рта затуманивал стекла.
«Выходите из машины, мальчики».
Джейк, полусонный, но, как всегда, мятежный, невнятно отдавал мне свои приказы, зазывая меня на очередную акцию протеста.
«Просто ничего не говори. Молчание будет нашей защитой. Молчание перед атакой».
«Мы не можем…»
И тогда Джейк, милый, сердитый, буйный, любящий Джейк, притянул меня к себе, обнял за плечи и закрыл мне ладонью рот.
«Молчи».
Сначала отец не обращал на нас внимания, увлекшись наблюдением за облачками пара, которые, слетая с его губ, принимали самые невероятные очертания в свете автомобильных фар. Казалось, он забыл о нас, унесся мысленно куда-то, подобно Джейку, когда тот уносился, бывало, к звездам, подобно мне и все тому же Джейку, когда мы хохотали до истерики, уворачиваясь от мамы, щекотавшей нам ноги. Сначала. Но это не могло длиться долго. Он всегда контролировал ситуацию. Сколько Джейк ни пытался восставать, отец все равно заставлял его подчиниться.
«Выходите из машины… мальчики», — сказал он, выпустив облачко пара в нашу сторону.
Я дернулся, но Джейк притянул меня к себе и вцепился мне в бок мертвой хваткой. Ни вздохнуть, ни выдохнуть.
Тогда отец сам пришел за нами.
«Я все равно вытащу вас».
И вытащил. Как сказал, так и сделал, ему не впервой было перетаскивать нас с места на место, это уже вошло у него в привычку. Все будет хорошо, все будет хорошо, услышал я свой собственный голос, хотя Джейк по-прежнему закрывал мне рот рукой.
«Вон из машины, вон, вон!» — кричал отец.
Мы чувствовали себя манифестантами, оказывающими сопротивление полиции, которую в данном случае олицетворял отец. Но он был сильнее. Выволакивая нас за руки и за ноги, он не особенно церемонился с нами, и мы отбили себе все, что можно, прежде чем оказались лежащими на мерзлой земле.
«Делайте, что вам сказано, и все будет хорошо. Поверьте мне».
«Я никогда не поверю тебе, ни одному твоему слову», — сказал Джейк, вновь показывая свой норов, и сплюнул набившуюся в рот пыль.
Отец засмеялся. Я — нет.
«Ты говорил, молчание — лучшая наша защита».
«До того, как мы атаковали», — напомнил мне Джейк.
Он был старше и мудрее. И он побывал за занавеской раньше, чем я.
Подъехала еще одна машина, припарковалась позади отцовской; когда открылась дверца, фары оставались включенными.
Перед нами стоял Иохим. Джейк содрогнулся. Я вытаращил глаза. Иохим улыбнулся. Отец облизнул губы.
Что-то случилось, это было понятно без слов. В свете фар отец и Иохим казались тенями. Движущимися тенями. Вроде темной фигуры моего отца, на цыпочках пробирающегося по комнате глубокой ночью; вроде темной фигуры моей матери, сидящей у окна. Так много теней, доктор. Джейк временами тоже походил на тень, когда под покровом темноты очертания его тела были едва различимы и только лицо, обрамленное волосами, выделялось на сером фоне постели. Слишком много теней, доктор.
