Эдгар Доктороу - Клоака
Я рассказал ему всю историю Пембертона — все, что мне было известно, и то, о чем я мог только догадываться. Донн заинтересовался моим рассказом. Сгорбившись, он восседал за своим столом и слушал меня, не перебивая. У Донна была еще одна особенность — он держал в памяти все нью-йоркские происшествия, словно наш город — небольшая деревушка. В деревнях людям не нужны газеты. Нужда в них возникает там, где люди не могут сами увидеть и услышать то, что происходит в их городе. Газеты целесообразны только там, где люди разобщены. Но у Донна был всеобъемлющий ум настоящего деревенского жителя. Он знал, кто такой Пембертон. Он помнил рассыпавшееся в прах обвинение Огастаса в работорговле, помнил о слушаниях в конгрессе по поводу контрактов Пембертона с главным квартирмейстером армии. Донн прекрасно знал, кто такой Юстас Симмонс, которого он называл Тейс Симмонс. Капитан сразу понял, почему мне так хочется разыскать этого последнего.
Однако в те времена, о которых я повествую, найти кого бы то ни было в нашем городе являлось своего рода искусством, и об этом знали все репортеры. В особенности это было трудно, если вы не имели понятия о роде занятий разыскиваемого. В те достопамятные времена не имелось телефонов, телефонных и адресных книг. Не существовало даже путеводителей по улицам города с указанием владельцев домов на тех или иных улицах. Были списки городских чиновников, были списки врачей, хранившиеся в адресных книгах медицинских обществ, адвокатов и инженеров можно было разыскать по тем фирмам, в которых они работали, общественные деятели имели хорошо известные резиденции. Но если вам нужен человек, о котором известна только его фамилия, то найти его — целая проблема, для решения которой не существовало определенных рецептов.
— Тейс Симмонс когда-то работал в портовой таможне, — пояснил мне Донн. — На Уотер-стрит находится салун, куда любят захаживать служащие таможни. Может быть, кто-нибудь сможет что-то рассказать. А возможно, что и сам Тейс по старой памяти посещает этот салун.
Донн не стал говорить мне, что он думает о моем рассказе, не стал он высказывать и своих соображений по поводу основательности моих подозрений. Нет, он просто приступил к работе. Мне, естественно, пришлось принять его манеру делать дела, хотя я находил ее утомительно-педантичной.
— Сначала — главное, — заявил он и попросил меня во всех подробностях рассказать ему о Мартине Пембертоне — о его возрасте, росте, цвете глаз и так далее и тому подобное. Потом Донн повернулся ко мне спиной и начал рыться в бумажках, разбросанных на стоявшем позади него столе.
Штаб-квартира полиции на Малберри-стрит оказалась довольно шумным местом. Входившие и выходившие люди говорили только на повышенных тонах. Ругань, смех и крики свободно проникали в кабинет Донна. Тут я понял особенности народа, населяющего полицейские участки, — это были родные мне души настолько атмосфера полиции напоминала мне атмосферу газетной редакции.
Но в этом адском шуме Донн невозмутимо работал, словно ученый в тиши академической библиотеки. Под потолком, несмотря на то что был полдень, горела газовая лампа. Ее пришлось зажечь, потому что узкие окна почти не пропускали в помещение свет. Стены были выкрашены в светло-коричневый цвет. Застекленные книжные полки прогибались под тяжестью юридических фолиантов, книг с муниципальными актами и массы папок с бумагами. Пол покрывал основательно вытертый бельгийский ковер. Ореховый стол Донна был поцарапан и выщерблен. Комната разделялась напополам низкой перегородкой с перилами и дверцей посередине. На убранстве этого кабинета никак не отразилась личность его владельца.
Прошло довольно много времени, прежде чем Донн сообщил мне, что среди неопознанных трупов не числится трупа белого мужчины, похожего по приметам на Мартина Пембертона.
Он был очень дотошным парнем, Эдмунд Донн. После того как он сообщил мне эту новость, мы с ним сели в фаэтон и поехали в морг на пересечении Первой авеню и Двадцать шестой улицы, чтобы осмотреть вновь доставленные трупы. Мы прошлись вдоль длинного ряда оцинкованных столов, на которых лежали тела, поливаемые непрерывной струей холодной воды. После осмотра я удостоверился, что моего автора здесь нет.
— Это еще ничего не значит, — следуя своей, неведомой мне, полицейской логике, заявил Донн. — Но кое-что исключить можно уже сейчас.
Характер этого странного, непонятно как попавшего в полицию человека является очень важным предметом моего повествования. Неисповедимы пути познания… Оно свершается мало-помалу, добавляя к скучной повседневной реальности по одному сверкающему кусочку смальты, пока не вырисовывается несравненная по своей красоте картина. Я удивлялся, как мне удалось разыскать в полиции это высокое, степенно шагающее создание, сгибающееся от одного сознания своего гигантского роста. У меня, разумеется, были свои источники информации о нашем миллионном городе, и в самом начале нашего совместного расследования я не исключал, что мне придется прибегнуть и к ним. Но Донн с таким рвением окунулся в это дело, словно оно кровно его касалось. Мне сразу стало ясно, что его интерес вызван отнюдь не скукой его повседневных обязанностей. Я понял, что он по-прежнему проводит расследования случаев, связанных с его предыдущим местом службы, а руководил он раньше забытым Богом, вечно испытывающим нехватку сотрудников Бюро по розыску пропавших без вести. В его интересе было что-то еще. В глазах его засветился огонь узнавания, словно он специально ждал меня, чтобы начать это расследование.
И вот мы снова в его кабинете после двух или трех ночей поисков Юстаса Симмонса. Мы искали его след по всем тавернам на берегах Ист-Ривер, бродя по ночам мимо неясных контуров пакетботов и клиперов, уткнувшихся бушпритами в камни набережной. Таинственно поскрипывали мачты и тихо стонали канаты, изъясняясь друг с другом на неведомом нам языке. Явственно пахло рыбой и какими-то отбросами. Да, набережная — это не самая престижная часть города. Итак, как я уже сказал, мы сидели в кабинете Донна. Был самый разгар моего незабываемого отпуска. И вот тут-то мне в голову впервые пришла мысль рассказать Донну о полном намеков разговоре Мартина с Гарри Уилрайтом в отеле «Сент-Николас».
Но в этот момент меня отвлекли. Через дверцу перегородки вошел полицейский сержант, толкая перед собой мускулистого малого в грязном свитере и мешковатых брюках. Волосы этого типа были совершенно седыми, а лицо являло собой совсем уж замечательное зрелище — нос и скулы были расплющены ударами, полученными в течение бурной жизни субъекта, покрытые шрамами ушные раковины топорщились на черепе, как лепестки некоего чудовищного цветка. От парня не слишком приятно пахло, он стоял, смущенно улыбаясь неизвестно чему, и мял в руках свою кепку.
Донн в это время читал какой-то документ, не знаю, имел ли он отношение к делу, которым мы занимались. Он посмотрел на меня, сложил листки бумаги на стол и только после этого взглянул на приведенного человека.
— Посмотрите-ка на него. Это Накс прибыл по нашему приглашению.
— Так точно, капитан, — произнес Накс с почтительным поклоном.
— Растем в глазах преступного мира, — сказал Донн сержанту. Тот весело рассмеялся в ответ. — Как здоровье? — осведомился Донн, словно они с Наксом были членами одного клуба.
— О, благодарю вас, капитан. Со здоровьем у меня неважно, сэр, — ответил бродяга, восприняв вопрос как приглашение сесть, и примостился на краешке стула, стоявшего рядом с моим. Тип улыбался, демонстрируя щербатый рот и черные, гнилые зубы. Он улыбался бесстыдной призывной улыбкой, какой иногда улыбаются мальчики, не сознавая всей аморальности такой ухмылки.
— Эта моя нога, — жалобно произнес он, вытягивая вперед свою нижнюю конечность и энергично ее потирая. — Болит, совсем ходить не хочет. Так с самой войны и не вылечился.
— Что это была за война? — спросил Донн.
— Вы что. Ваша честь? Да та самая война, промеж штатами.
— Никогда не знал, что ты служил солдатом, Накс. Где ж ты получил боевое крещение?
— Да где же, как не на Пятой авеню? Получил пулю на ступеньках ниггерского сиротского приюта.
— Понятно. Это не ты был одним из тех молодцов, которые хотели этот приют поджечь?
— Да, это был я, капитан. И кто-то из ваших продырявил меня, когда я защищал свою честь от незаконного призыва на военную службу.
— Теперь мне все ясно, Накс.
— Так точно, сэр. Но я, наверное, сказал что-то не то. Мне не следовало бы об этом распространяться. Но теперь я стал старым и мудрым, и мне все равно, какого цвета детишки — белые или черные. Я сочувствую всем тварям Господним, — он повернулся ко мне, милостиво включив и меня в беседу, — каждый из нас — возлюбленная душа Господня, правда, сэр? А тут такое происходит, что у меня душа с телом расстается.
