Филипп Клодель - Чем пахнет жизнь

Путешествие

Voyage

Бодлер – снова он – отлично знал, что в склянках или в тяжелых локонах спящих волос могут умещаться целые миры. И я всегда вожу с собой его стихи, как вадемекум, который в любом путешествии лучше всякого туристического гида, ведь путешествовать – значит затеряться, освободиться от знакомого и возродиться вновь – уже без ориентиров, отпустить свою привычку приручать землю. Тогда дыхание новых стран ощущаешь как никогда свежо. Вот так сколько лет уже я часто теряюсь – и счастлив – на базарах Стамбула, Марракеша, Каира, Асуана, Тайбея, Хуараза, Шанхая, Денпасара, Бандунга, Лимы, Сайгона, Хюэ или Ханоя, Малатии, Хельсинки, Мериды, множества городов, больших и маленьких, знойных, как Диярбекир, прячущий свой табачный рынок и его ароматные золотистые груды в тени старого караван-сарая, или ледяных, как январский Краков, где я ищу на базаре, заваленном мехами, яслями из серебряной бумаги и мускусом, чем бы отогреть окоченевшие пальцы. Одни названия – поэмы. Запахи яликов уносят нас в сладостный дрейф. Два места привлекают меня, когда я путешествую; куда бы я ни приехал, я сразу направляюсь туда. Церковь, если я в христианской стране, и рынок. Церковь, ибо все они пахнут одним и тем же – холодным камнем, воском, миром и ладаном. Это, в каком-то смысле, мой дом, который повсюду со мной, я всегда «у себя» в этих знакомых образах, в спокойствии и тишине. А рынок – там я чувствую душу земли и кожу людей, плоды их трудов в ошеломляющей мешанине запахов, ужасных и восхитительных, сырого и жареного сала, мелиссы, кориандра, грубо настриженного ножницами, помета пленных птиц, парного мяса, жасмина, дубленых шкур, серы, корицы, розовых лепестков и потрохов, свежего миндаля и жареного, а еще – камфары, эфира и меда, сосисок и мяты, сирени, масла, супа, оладий, трески и осьминогов, сушеных водорослей и зерна. Нанизывая названия, вдыхая их слоги, я пишу большую поэму нашего мира и его глубинных желаний. Оголодавший Сандрар хорошо это понял в списках своих вымечтанных «Меню», которые он писал, дрожа от холода, в сердце Нью-Йорка, отторгшего его. У каждой буквы свой запах, у каждого слога – аромат. Любое слово вызывает в памяти место с его духом – запахом. И текст, сплетающийся из них мало-помалу, следуя прихоти алфавита и причудам воспоминаний, становится чудесной рекой – благоухающей рекой с тысячей притоков, рекой нашей пригрезившейся жизни, нашей прожитой жизни, нашей будущей жизни, которая, унося все дальше, открывает нам нас самих.

«Я знаю, что я жил, и, будучи в этом уверен, потому что чувствовал, знаю также, что больше не буду жить, когда чувствовать перестану».

Серые души

Отрывок из романа

На правах рекламы

Перевод с французского Леонида Ефимова

Берта на кухне. Я не вижу ее, но чувствую, как она вздыхает и качает головой. Вздыхает, как только видит мои тетради. Какое ей дело, что я трачу свое время, марая их? Должно быть, ее пугают буквы, эти непонятные значки. Она никогда не умела читать. Для нее эти выписанные в ряд слова – великая тайна. Зависть и страх.

Я наконец подхожу к точке, к которой подбираюсь уже месяцами. Как к ужасной линии горизонта, к какому-то уродливому холму, а за ним – омерзительное лицо, которое неизвестно что скрывает.

Я приступаю к этому гнусному утру. К остановке всех часов. К этому бесконечному падению. К смерти звезд.

В конечном счете Берта права. Слова пугают. Даже тех, кто с ними накоротке и умеет их расшифровывать. Я здесь, но мне это не удается. Я не знаю, как об этом сказать. Мои пальцы дрожат, сжимая перо. Мои внутренности завязываются узлом. Глаза щиплет. Мне больше пятидесяти лет, но я чувствую себя как мальчишка, охваченный ужасом. Я выпиваю стакан вина. Потом другой, одним духом. Третий. Слова, слова, быть может, они выйдут из бутылки. Я допиваю ее прямо из горлышка. Ко мне приходит Клеманс. Наклоняется через мое плечо. Я ощущаю ее по-прежнему молодое дыхание на своем поседевшем затылке.

– Пить с утра, как не стыдно… Этак вы к полудню вдрызг напьетесь!

Это Берта. Я на нее ору. Велю ей убираться отсюда. Она пожимает плечами. Оставляет меня одного. Я как следует перевожу дух. И берусь за перо.

Мое сердце сильно забилось, когда я увидел наш дом. Он совершенно скрылся под снегом, блестевшим под ярким солнцем, которое вовсю расхвасталось в небе. Тонкие ледяные свечки соединяли край крыши и побелевшую землю. Я вдруг забыл и холод, и голод, забыл свой вынужденный четырехчасовой марш-бросок по дороге, где беспрерывно тек нескончаемый поток солдат, повозок, машин и грузовиков. Я обгонял сотни солдат, которые шагали с серьезным видом, бросая на меня недобрые взгляды – на меня, с ног до головы одетого в штатское и будто спешившего поскорее оказаться там, куда сами они шли скрепя сердце.

И наконец-то вот он, дом. Наш дом. Я постучал башмаками о его стену, не столько стряхивая снег, сколько желая наделать шума, знакомого шума, говорящего, что я уже здесь, в двух шагах, в нескольких секундах от нее. Я улыбался, воображая себе Клеманс, которая воображает меня. Взялся за ручку и толкнул дверь. У меня на лице было счастье. Больше не было войны. Больше не было призрака, больше не было убитой девочки. Была только моя любовь, которую я собирался вновь обрести и заключить в свои объятия, прежде чем скользнуть руками по ее животу и почувствовать под кожей нашего будущего ребенка.

И я вошел.

Странная штука жизнь. Ни о чем не предупреждает. Все в ней вперемешку, даже не разберешь, и благодать вдруг сменяется чем-то кровавым. Так-то вот. Можно подумать, будто человек – один из валяющихся на дороге камешков, который целыми днями лежит себе на одном месте, пока нога бродяги не отшвырнет его без всякой причины. А что может поделать камешек?

В доме царила странная тишина, стершая мою улыбку. Мне показалось, что он необитаем уже не первую неделю. Все вещи были на своих местах, как обычно, но только стали как-то тяжелее и холоднее. А главное, эта мертвящая тишина, наполнившая пространство меж стен, от которой они почти растрескивались, тишина, в которой утонул мой голос, когда я окликнул Клеманс. И вдруг я почувствовал, как мое сердце екнуло. Дверь спальни наверху, перед лестницей, была полуоткрыта. Я сделал два шага. Думал, что не смогу сделать больше.

Я уже не помню, ни что я делал, ни сколько времени, ни в каком порядке. Клеманс лежала на постели. Ее лоб побледнел, губы были еще бледнее. Она потеряла много крови и все еще сжимала руками живот, словно пыталась без чужой помощи произвести на свет то, что носила в себе столько месяцев. Вокруг нее был настоящий разгром, который свидетельствовал о том, что она пыталась сделать, о ее падениях, ее усилиях. Ей не удалось открыть окно, чтобы позвать на помощь. А по лестнице она не осмелилась спуститься, наверняка из страха потерять ребенка. И в конце концов легла на кровать, на это ложе битвы и ран. Ее дыхание было ужасно замедленным, а щеки едва теплыми. Цвет лица, как у тех, кого жизнь покидает. Я приник к ее губам, назвал по имени, кричал его, вдыхал воздух в ее рот, взяв ее лицо в свои руки… И хлестал себя по щекам. О ребенке я даже не думал. Думал только о ней. Тоже попытался открыть окно, но ручка осталась у меня в руке, тогда я ударил рукой по стеклу, оно разбилось, я порезался, смешал свою кровь с ее кровью и заорал, завыл на всю улицу, громко, как собака, с яростью терзаемого зверя. Открылись двери, окна. Я упал на пол. Упал. И все еще падаю. Живу только в этом падении. По-прежнему.

Рядом с Клеманс – Ипполит Люси, склонился над ней со всеми своими инструментами; у него напряженное лицо. Меня усадили на стул. Я смотрю, не понимая. В спальне полно народу. Соседки, старые, молодые, тихонько переговариваются, словно это уже покойницкая. Где были все эти сволочи, когда Клеманс стонала и пыталась позвать на помощь? А?! Где они были, все эти бабы, которые приперлись теперь упиваться за мой счет несчастьем, которое случилось у них под носом? Я встаю, стиснув кулаки, наверное, я похож на безумца, убийцу, помешанного. Вижу, как они попятились. Я выгоняю их вон. Закрываю дверь. Мы остаемся только втроем, Клеманс, доктор, я.

Ипполит Люси, как я уже говорил, хороший доктор. Хороший доктор и хороший человек. Я не видел, что он делал, но знал, что он делает это хорошо. Он сказал мне: кровотечение, кома. Попросил меня поспешить. Я поднял Клеманс. Она весила не больше перышка. Казалось, что в ней живет только живот, что жизнь укрылась в этом слишком большом животе, ненасытном, алчущем.

Я прижимал ее к себе в коляске, все время, пока доктор щелкал кнутом по заду двух своих кляч. Мы приехали в больницу. Нас разлучили. Две медсестры увезли ее на каталке. Клеманс исчезла в запахе эфира, в хрусте белых простыней. Мне сказали ждать.