Ольга Токарчук - Правек и другие времена
При слове «Америка» Помещик Попельский беспокойно заерзал, но ничто уже не имело того значения, что прежде. До Игры.
В августе Помещик явился на призывной пункт, однако был отклонен по состоянию здоровья. В сентябре слушали радио, пока оно не начало говорить по-немецки. Помещица по ночам закапывала в парке серебро. Помещик целые ночи просиживал над Игрой.
— Они даже не воевали. Вернулись домой. Павел Божский вообще не получил оружия на руки, — плакала Помещица. — Мы проиграли, Феликс.
Он кивал головой в задумчивости.
— Феликс, мы проиграли эту войну!
— Оставь меня в покое, — сказал он и пошел в библиотеку.
Игра ежедневно открывала перед ним что-то новое, что-то, чего он не знал, о чем не подозревал. Как это было возможно?
Одним из первых заданий был сон. Чтобы перейти на следующее поле, Помещик должен был увидеть во сне, что он собака. «Как-то все же это странно», — размышлял он с неудовольствием. Но ложился в постель и думал о собаках и о том, как сам мог быть собакой. В этих картинах он прямо перед тем, как уснуть, представлял себя гончей, которая выслеживает водных птиц и гоняется по пастбищам. Однако ночью его сны делали то, что им вздумается. В них трудно было перестать быть человеком. Определенный прогресс обнаружился в сне о прудах. Помещику Попельскому приснилось, что он оливковый карп. Он плавал в зеленой воде, в которой солнце было лишь расплывчатым пятном света. У него не было жены, не было дворца, ничто ему не принадлежало и ни до чего ему не было дела. Это был прекрасный сон.
В тот день, когда немцы появились у него во дворце, Помещику наконец приснилось под утро, что он собака. Что он бегает по рынку в Ешкотлях и ищет чего-то, сам не зная чего. Выгребает из-под магазина Шенберта какие-то огрызки, объедки и с удовольствием поедает их. Его притягивает запах конского навоза и людские испражнения в кустах. Свежая кровь пахнет, как амброзия.
Помещик проснулся, удивленный. «Это нелепо и нерационально», — подумал он, однако порадовался, что Игра теперь может продолжиться.
Немцы были очень вежливыми. Полковник Гропиус и еще один. Помещик вышел к ним на крыльцо. Старался держаться отстраненно.
— Я Вас понимаю, — прокомментировал его кислую мину капитан Гропиус. — К сожалению, мы стоим тут перед вами как захватчики, оккупанты. И все же мы цивилизованные люди.
Они хотели купить древесину, много древесины. Помещик Попельский сказал, что займется доставкой дерева, хотя в глубине души не собирался отрываться от Игры. На этом весь разговор оккупантов с оккупируемым кончился. Помещик вернулся к Игре. Он радовался, что уже стал собакой и может теперь перейти на другое поле.
На следующую ночь Помещику снилось, что он читает инструкцию Игры. Слова прыгали перед его спящим взглядом, ведь та часть Помещика, которая видела сон, не была скора в чтении.
Второй мир сотворил юный Бог. Он был еще неопытный, поэтому в мире этом все бледное и невыразительное, а вещи гораздо быстрее рассыпаются в прах. Война длится вечно. Люди рождаются, отчаянно любят и вскоре умирают внезапной смертью, которая находится повсюду. И чем больше жизнь приносит им страданий, тем сильнее они хотят жить.
Правек не существует. Он и не возникал, потому что по земле, где кто-нибудь мог заложить его, беспрестанно тянутся с востока на запад орды оголодавших войск. Ничто не имеет названия. Земля дырява от бомб, обе реки, больные и израненные, несут замутившуюся воду, и их трудно отличить одну от другой. Камни рассыпаются в пальцах голодных детей.
В этом мире Каин встретил на поле Авеля и сказал: «Нет ни закона ни судьи! Нет никаких потусторонних миров, никакой награды для праведников и никакого наказания для злодеев. Этот мир не создан в любви, им не правит сочувствие. А иначе как твоя жертва оказалась принята, а моя отвергнута? Что Богу от мертвого ягненка?» Авель ответил: «Моя была принята, потому что я люблю Бога, а твоя отвергнута, потому что ты его ненавидишь. Такие, как ты, вообще не должны жить». И убил Авель Каина.
Время Курта
Курт увидел Правек из грузовика, в котором привезли солдат Вермахта. Для Курта Правек ничем не отличался от других чужих деревень, которые они проезжали в чужой враждебной стране. В свою очередь, эти деревни немногим отличались от тех, что он знал по отпуску. Разве что улицы у них были уже и дома беднее, а еще эти смешные деревянные колченогие заборы и беленые стены. Курт не разбирался в деревнях. Он был родом из большого города и тосковал по городу. В городе он оставил жену и дочку.
Они даже не пробовали устроиться на постой в крестьянских домах. Зареквизировали сад Херубина и начали сооружать себе деревянные бараки. В одном из них должна была быть кухня, которой заведовал Курт. Капитан Гропиус забирал его вездеходом в Ешкотли и во дворец, в Котушув и в окрестные деревни. Они покупали древесину, коров и яйца по очень низким ценам, которые устанавливали сами, или вообще не платили. Тогда Курт видел эту враждебную покоренную страну вблизи, оказывался с ней лицом к лицу. Он видел корзинки с яйцами, выносимые из сарайчиков, со следами куриного помета на кремовой скорлупе, и мрачные неприязненные взгляды крестьянок. Он видел неуклюжих тщедушных коров и удивлялся той нежности, с которой за ними ухаживали. Видел кур, копающихся в кучах навоза, разложенные на крышах яблоки для сушки, круглые хлебы, выпекаемые раз в месяц, босых голубоглазых детей, пищащие голоса которых напоминали ему о дочке. Но все это было чужим. Может, дело в примитивном и резком языке, на котором здесь говорили, может, в чуждости черт их лиц. Временами, когда капитан Гропиус вздыхал, что следовало бы всю эту страну сровнять с землей и на ее месте построить новый порядок, Курту казалось, что капитан прав. Было бы здесь чище и лучше. В следующий раз ему в голову приходила невыносимая мысль, что он должен вернуться домой, оставив в покое эти просторы песчаной земли, этих людей, коров и короба с яйцами. По ночам ему снилось белое и гладкое тело жены, и все в этом сне пахло чем-то родным, безопасным, совсем не так, как здесь.
— Смотри, Курт, — говорил капитан Гропиус, когда они совершали очередную вылазку за припасами. — Смотри, сколько тут рабочей силы, сколько пространства, сколько земли. Посмотри, Курт, на их изобильные реки. Можно было бы поставить водяные электростанции на месте этих примитивных мельниц, протянуть электропровода, построить фабрики, а их заставить наконец работать. Посмотри на них, Курт, не такие уж они и плохие. Я даже люблю славян. А знаешь ли ты, что название этой расы происходит от латинского слова «sclavus» — «слуга»? Это народ, у которого рабство в крови…
Курт слушал его невнимательно. Он тосковал по дому.
Они забирали все, что попадалось под руку. Иногда, когда они входили в избу, у Курта бывало ощущение, что там только что прятали по углам продукты. Капитан Гропиус вынимал тогда пистолет и кричал со злостью:
— Конфискация на нужды Вермахта!
Курт чувствовал себя в такие минуты грабителем.
По вечерам он молился: «Чтобы мне не пришлось идти дальше на восток. Чтобы я мог остаться здесь, а потом той же дорогой вернуться домой. Чтобы война кончилась».
Курт постепенно привыкал к этой чужой земле. Он более или менее знал, где живет какой хозяин, и даже вошел во вкус чудаковатых фамилий, как и здешних карпов. Поскольку он любил животных, то велел относить все кухонные отходы к дому их соседки — старой худой женщины, у которой было больше десятка тощих собак. В конце концов старушка при встрече стала улыбаться ему, беззубо и молчаливо. А еще к Курту приходили дети из последнего нового дома у леса. Мальчик был немного старше девочки. У обоих волосы были светленькие, почти белые, как у его дочки. Девочка поднимала пухлую ручку и невнятно произносила:
— Hajhitla!
Курт давал им конфеты. Солдаты, стоявшие на вахте, улыбались.
В начале сорок третьего года капитана Гропиуса выслали на Восточный фронт. Видимо, он не молился по вечерам. Курт получил повышение, но вовсе не радовался этому. Повышение было сейчас опасным, оно отдаляло от дома. С продовольствием было все труднее, и Курт ежедневно прочесывал с отрядом людей окрестные деревни. Голосом капитана Гропиуса он говорил:
— Конфискация на нужды Вермахта! — и забирал то, что удавалось забрать.
Его люди помогали отделу СС в карательных операциях против евреев из Ешкотлей. Курт надзирал за погрузкой в машины. Ему было не по себе, хоть он и знал, что те поедут в лучшее для них место. Ему было неприятно, когда приходилось искать еврейских беглецов по чердакам и подвалам, гнать ошалелых от страха женщин по лугам, вырывать у них из рук детей. Он приказал в них стрелять, потому что не было другого выхода. И сам стрелял, не увиливал. Евреи не хотели садиться в грузовик, убегали, кричали. Он предпочитал не вспоминать об этом. Ведь это же война. Вечерами он молился: #«Чтобы мне не пришлось отсюда уходить на восток. Чтобы я мог тут продержаться до конца войны. Боже, сделай так, чтобы меня не взяли на Восточный фронт». И Бог выслушивал его молитвы.
