Светлана Шенбрунн - Пилюли счастья
Мы усаживаемся. Зачем я переживаю из-за ерунды? — чашка кофе ни к чему не обязывает.
Шесть-семь столиков вокруг пусты. Видимо, выигрышные талоны немногочисленны. Пятиведерников, порывшись в карманах, вытряхивает на столик скудную наличность: в основном мелкими монетами. Я стараюсь не обращать внимания.
— Хозяйка направила: соуса прикупить. Обед сооружает — для меня, тунеядца, — считает он необходимым объяснить причину своего возникновения в магазине. — Надеются, так сказать, приручить и укротить посредством хорошей кормежки. С использованием местных деликатесов. А я вот… — рот его расплывается в счастливой улыбке, — скотина неблагодарная, истрачу ее денежки на пиво-воды! Возьму вот и выпью пивка — вместо буржуйского соуса… А что? Скажу — потерял!
Совру — как проверишь? Верно? В крайнем случае, отшлепает. В угол поставит.
— Вы не обидитесь, если я задам вам один вопрос?.. — начинаю я и тут же чувствую, что неудачно — мускулы у него на лице напрягаются, в глазах вспыхивает острое жало отпора моему любопытству. Но — спаси и помилуй! — я вовсе не собиралась затрагивать щепетильных тем. — Откуда у вас столь странная фамилия?
— А!.. — Он облегченно расслабляется, откидывается на кружевном стульчике. — На это имеется семейное предание: прапрадедушка мой, что ли… изволил… Купец, понимаете, прапрадед был, купчина, пережиток прошлого! И богатый, говорят. А потому фамилия ему была дана: Семиведерников. Всем, дескать, обеспечен, много всякого добра нажил. А вот дедушке моему — тот уже благодаря папашиным денежкам образование получил, в интеллигенты метил, — такое вместительное прозвище показалось неделикатным. Человек, понимаете, возвышенные устремления имеет, и вдруг — Семиведерников. Возмечтал стать, скажем, Ларионовым или Константиновым. А тут как раз случилось государю императору проезжать через те места — дед осмелел, выступил из строя верноподданных и с земным поклоном подал челобитную: прошу, дескать, заменить неудачную смехотворную фамилию на что-нибудь более учтивое и подобающее моему нынешнему состоянию. А царь, его величество, ознакомившись с прошением, наложили резолюцию: скостить подлецу два ведра! Пошутили, стало быть…
— Замечательная история, — одобряю я.
— Да, заклеймили царь-батюшка весь наш род. И ведра-то прохудились.
Пустой звон остался. А чего не посмеяться, если под тобой вся Русь-матушка? Верно?
Глаза у него большие, серые, веки припухшие — не от излишеств, а так, от природы. Вообще на это лицо было отпущено много материала: губы крупные, слегка вывернутые, из тех, что приходят с юга. А нос — более-менее лаптем, вполне российский нос, но имеет еще нечто вроде довеска. Именно так: будто остался кусок теста и нужно было его куда-то употребить, приладить на готовые уже формы — не выкидывать же добро.
Я люблю этот магазин за его удивительный запах: круглый год тут гуляет морской бриз, свежесть такая, будто за стеной не подсобки и склады, а необозримые просторы, будто сам Нептун прогуливается тут в свободное время. Здание ничем не примечательное — плоское, как коробка из-под сапог, вполне соответствует нормам второй половины двадцатого века. Но кафе оформлено со вкусом: мраморные столики на гнутых чугунных ножках, лесенка в углу — с такими же чугунными перилами. Русский модерн. Будто специально потрудились для нас с Пятиведерниковым.
Он еще раз сосредоточенно пересчитывает монетки, сгребает в широкую ладонь — пальцы у него длинные, но как будто немного подагрические: в суставах утолщены, а на концах чуть вздернуты. Встает и направляется к прилавку, за которым хозяйничает худенькая невзрачная девчушка. В кафе появляется еще один посетитель: негр в отличном, ладно сидящем на его плотной фигуре кремовом костюме. Спортсмен? Сутенер? Не исключено, что агент какой-нибудь тайной заморской полиции из отдела по борьбе с наркотиками. Негр удостаивает меня одним-единственным профессионально-безразличным поверхностным взглядом, а затем долго, но столь же как бы незаинтересованно изучает девушку за прилавком. Пятиведерников возвращается с жестянкой пива. Мы сидим в пальто, а вот негр свой плащик снял и интеллигентно повесил на стоящую при входе разлапистую вешалку. Мне хочется последовать его примеру — жарковато тут, но я боюсь, что это будет неправильно истолковано: будто бы мы можем оставаться здесь бесконечно долго. Нет, никак невозможно оставаться бесконечно долго, дети вот-вот вернутся из школы — материнские обязанности, да и Мартин, наверно, соскучился.
— Что ж? — Пятиведерников переливает часть «пивка» в узкий высокий стакан, отхлебывает и морщится: не то, не то… — Готов, так сказать, выслушать ценные рацпредложения. Значит, имеете рецепт, как исправить мою жизненную стезю? Для начала — мыть вагоны, а далее?
Я не обязана отвечать на его вопрос.
— Почему вы не сотрудничаете в эмигрантских журналах? Вы способный человек. И слогом владеете.
— Хреном я владею! — парирует он.
— Одно другому не помеха.
— Вы полагаете? Тогда составьте протекцию!
— У вас есть кому составлять протекцию.
— Н-да?.. Павлинка, что ли? Бросьте, ее там за дурочку держат… А с чего это вы, собственно, взяли, что я владею, как вы изволили выразиться, слогом? — скромничает он.
— Читала одно ваше сочинение.
— Ну Павлина, ну предательница! Роется, значит, в моих бумагах, да еще посторонним показывает!
— Паулина тут ни при чем. Я читала ваше письмо, адресованное иерусалимским друзьям.
— Из-ви-ни-те — забыл!.. — присвистывает он. — Действительно… Так это что же получается? Получается, что у нас куча общих знакомых!
Н-да… Нигде не скроешься. А что за письмо? Я ведь многим писал.
— Про то, как вас в Риме собаки чуть не загрызли.
— А!.. Какие детали… И это увековечено. Всё как на ладони. Один я, дурак, никогда ничего не знаю.
— Это, наверно, потому, что вы интересуетесь только собой.
Окружающие для вас почти не существуют. Существуют постольку-поскольку.
— Как это, не откажите объяснить, постольку-поскольку?
— Постольку, поскольку они могут быть вам полезны.
— Интересно… Ценное наблюдение. Почти не знакомы, но окончательный приговор уже вынесен. — Он решительно подымается, но не для того, чтобы уйти, — вновь направляется к стойке и возвращается с еще одной точно такой же жестянкой. И опять морщится.
— Люди знающие утверждают, что израильское «Макаби» лучше здешнего пива, — сообщаю я просто так, индифферентно, ради общей информации.
— Не смею спорить. Собственного мнения не составил, поскольку не имел счастья отпробовать вашего «Макаби», но готов поверить — такой гадости, как здешнее, это поискать! — И в подтверждение своих слов с презрением щелкает ногтем по опустевшей жестянке, так что та со звоном скатывается на пол и отпрыгивает под цветочный вазон.
Девушка за стойкой провожает ее полет недоуменным взглядом и, захватив щетку, тотчас направляется исправить непорядок. Выуживает беглянку из укрытия и отправляет в мусорный бачок.
— А кто же это, позвольте полюбопытствовать, числится у вас в знающих людях? — интересуется Пятиведерников.
— Юркевич, например, и жена его Дарья Фабрикант. Тоже, между прочим, бывшие ленинградцы.
— И беглые израильтяне, — дополняет он. — По их отзыву, так страшнее Израиля и места нет.
— Вот видите, а к пиву все же сохранили сантимент.
— Не верю! — восклицает мой собеседник. — За Юркевича не ручаюсь, но Фабрикант уж точно к пиву отношения не имеет — ни к здешнему, ни к тамошнему. Кроме родниковой воды, ничего не употребляет, ханжа чертов. Так что ваши сведения, уважаемая, мягко выражаясь, не соответствуют. Юркевич, скотина, захватил редактуру «Русского библейского словаря» тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Вся эта так называемая редактура сводится к тому, что заменяет, глухарь, традиционные библейские имена на теперешние ивритские: вместо Моисея получаем Моше. И нацеживает за сей ценный труд по две тысячи в месяц. Да еще приписывает рабочие часы — сверхурочные. Меня бы к такой кормушке на версту не подпустили!
— Откуда же вам все это сделалось известно? — поражаюсь я. — Такие подробности — и сколько получает, и что приписывает…
— Шила в мешке не утаишь. Тут все известно. А мы, питерские, особо дотошные. Любим докопаться до сути. И почему бы не порадоваться достижениям ближнего? Вы это, верно, по себе знаете.
— Нет, честно сказать, не замечала за собой такого качества. Чужие достатки считать — только расстраиваться.
— Да нет, не подумайте, я не завистлив. И не корыстен. Готов удовольствоваться малым. Лишь бы это малое было. Мое кредо: работать как можно меньше и хуже, но чтобы сей рабский труд покрывал первичные потребности. Сил больше нет жить в этой позорной, чудовищной зависимости от вашей драгоценной приятельницы! — Он роняет голову на грудь, застывает на минуту в этой горестной позе, потом ерошит пятерней густую русую шевелюру и опять откидывается на стуле. — Я и в лагере не попадал в такие тиски. Если бы знал наперед, лучше бы сдох в Италии. А послушался бы, болван, родной матери, остался бы в Питере, так и вовсе горя не ведал бы…
