Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
А потом, в самые последние дни, Куаунауак представлялся ей иным, — хотя и опустелый, он очистился, до конца освободился от прошлого, и Джеффри был здесь, одинокий, но не призрачный, облеченный в плоть, она еще может его спасти, подать ему желанную помощь.
И вот действительно Джеффри здесь, но он отнюдь не одинок, и помощь ее отнюдь ему не желанна, и, более того, он не простил ей ее вину, он только этим живет и, как ни странно, черпает в этом силы…
Ивонна крепко стиснула сумочку, чувствуя внезапное головокружение и смутно различая знакомые предметы, а консул, видимо приободрившись, молча указывал на них тростью: вон справа проселок и церковка, в которой теперь помещается школа, и надгробные плиты за оградой, и спортивная площадка с турником, и темное устье подземного хода — теперь уже высоких стен по обе стороны улицы как не бывало, — ведущего в заброшенную шахту под садом, где некогда добывали железную руду.
В школу ходят дети…Попокатепетль,Распрекрасный солнечный денек… —
тихонько мурлыкал консул. И сердце Ивонны затрепетало. В блаженном сопереживании покой горных высей снизошел на них; то было притворство, то была ложь, но на мгновение они сами почти поверили, что все снова, как прежде, и они просто возвращаются с рынка к себе домой. Она со смехом взяла его за руку и увлекла за собой. По сторонам вновь воздвиглись стены, и дорожка их сада все так же выходит на невыметенную улицу, где спозаранку уже отпечатались в пыли бесчисленные следы босых ног, и знакомые ворота, сорванные с петель, валяются поперек пути, как, впрочем, валялись с незапамятных времен, наперекор всему и всем, густо оплетенные бугенвилеей.
— Ну вот, Ивонна. Входи, милая… Мы на пороге своего дома!
— Да.
— Как странно… — сказал консул.
Шелудивый приблудный пес вошел за ними следом.
3
Трагедия, знаменовавшая их путь по закругленной полумесяцем аллее, ощущалась и в зиянии темных рытвин у них под ногами, и в чаще высокоствольных диковинных растений, которые виделись ему сквозь темные очки сумеречно унылыми и, куда ни глянь, хирели от бессмысленной жажды, и как бы хватались, падая, друг за друга, но, словно в предсмертном видении блудницы, упорствуя, хранили некое жалкое подобие расцвета или мнимого плодородия, и кто-то неведомый, вчуже подумалось консулу, сопутствующий и состраждущий ему, обозревает и истолковывает эту трагедию, говоря: «Взгляни: убедись, сколь ненужным, сколь безотрадным может стать все то, что некогда казалось таким знакомым и родным. Коснись вот этого дерева, которое некогда было твоим другом: увы, сколь чуждым содеялось то, с чем связывала тебя кровная близость! Возведи глаза вон к той нише в стене твоего дома, где недвижно стоит изваяние распятого Христа, ведь он помог бы тебе, обратись лишь к нему с молитвой: но ты не можешь молиться. Посмотри на розы, приявшие смертные муки. Взгляни на те кофейные зерна, что Консепта разложила сушить на лужайке, как это делала прежде Мария. Дано ли тебе теперь насладиться чудесным их ароматом? Взгляни: вон бананы со знакомыми, причудливыми цветами, некогда они были эмблемой жизни, теперь же олицетворяют тлетворную и постыдную смерть. Ты разучился любить все это. Ныне любовь твоя без остатка отдана трактирной стойке: последние, жалкие крохи любви к жизни ныне обратились в яд, исподволь отравляющий тебя, и ядом стал хлеб твой насущный, когда в баре ты…»
— Неужели и Педро ушел?
Ивонна отчаянно сжимала его руку, но голос ее, он чувствовал, звучал почти непринужденно.
— Да, слава богу.
— А что сталось с кошками?
— jPerro![83] — дружелюбно сказал консул приблудному псу, как обычно шедшему за ним следом, и снял очки. Но пес ощетинился, отпрянул назад, к воротам. — Правда, в саду сам черт ногу сломит, это точно. Уже который месяц здесь, собственно, нет садовника. Хью кое-где выполол сорные травы. И бассейн вычистил… Слышишь, как журчит? Сегодня, я думаю, он наполнится. — Аллея, расширяясь, образовала круглую площадку, потом превратилась в дорожку, которая наискось пересекала небольшой отлогий лужок с клумбами, где цвели розы, и вела к «передней» двери, в тылу приземистого белого домика с черепичной, горшечного цвета кровлей, рифленой, словно крытой разрезанными вдоль половинками водосточных труб. В этот миг, полускрытое деревьями, с трубой в дальнем левом конце, откуда сочилась тоненькая черная струйка дыма, жилище их напоминало красивое суденышко, бросившее здесь якорь. — Нет. Моим уделом были хлопоты и тяжбы из-за невыплаченного жалованья. А тут еще разные муравьи-древоточцы. Как-то ночью в мое отсутствие эти злодеи побывали в доме. И потом наводнение: сточные воды из Куаунауака осчастливили нас своим визитом, и до недавнего времени здесь пахло так, словно в саду лопнуло космическое яйцо. Но это не беда, надеюсь, ты сможешь…
Ивонна отпустила его руку и подняла цепкий побег бугенвилеи, стлавшийся поперек пути.
— Ах, Джеффри! Где же мои камелии?
— Бог их знает.
Параллельно дому лужайку рассекало высохшее русло ручья, через которое была перекинута шаткая дощечка. Меж кустами роз паук соткал свою причудливую сеть. Стая сорокопутов с надсадными криками темной, стремительной тучей пронеслась над домом. По доске они перешли через высохший ручей и очутились у «преддверия».
Старуха, похожая, как всегда казалось консулу, на мудрого темноликого гнома (возможно, некогда она была подругой какого-нибудь страшилища, стерегущего шахту под садом), со своей неразлучной шваброй, или помелом, на плече вышла шаркающими скрипучими шагами из «передней» двери — но шарканье и скрип не совпадали, словно действия каких-то самостоятельных устройств.
— А вот и Консепта, — сказал консул. — Ивонна, познакомься с Консептой. Консепта, это сеньора Фермин.
Лицо гнома осветилось детской улыбкой и сразу стало наивным, как у маленькой девочки. Консепта вытерла руки о передник: пока они с Ивонной обменивались рукопожатием, консул стоял в нерешимости, рассматривая, созерцая с трезвым любопытством (хотя теперь, впервые со времени, когда он ночью очнулся от беспамятства, наступило блаженное состояние оттого, что он «хватил лишнего») вещи Ивонны, лежавшие за дверью у его ног, три чемодана и картонку, облепленные ярлыками так густо, что их можно было принять за цветочную клумбу и не составляло труда проследить весь их путь от начала до конца; отель «Хило», Гонолулу, «Вилья Кармона», Гранада, отель «Феба», Альхесирас, отель «Пенинсула», Гибралтар, отель «Назарет», Галилея, отель «Манчестер», Париж, отель «Космо», Лондон, пароход «Иль де Франс», отель «Регис», Канада, отель «Мехико», Мексика, а вот и новые ярлыки, недавно распустившиеся цветочки: отель «Астор», Нью-Йорк, «Таун-Хаус», Лос-Анджелес, пароход «Пенсильвания», отель «Мирадор», Акапулько, самолет «Мексиканской авиационной компании».
— El otro senor?[84] — спрашивал он тем временем у Консепты, а она покачивала головой выразительно и благодушно. — Стало быть, он еще не вернулся. Что ж, Ивонна, смею думать, ты не откажешься жить в прежней своей комнате. Так или иначе, в угловой помещается Хью и его машина.
— Какая машина?
— Механическая косилка.
— … рог que no, agua caliente[85],— негромко прозвучал певучий, смешной голос Консепты, и она с шарканьем и скрипом удалилась, неся два чемодана.
— Значит, сегодня для тебя есть горячая вода, вот уж поистине чудо!
По другую сторону дома открывалась неожиданно широкая даль, штормовая, как море.
За ущельем вздыбленная земля подкатывалась к самым подножиям вулканов, где стеною вставала тьма, над нею возносилась убеленная сединами голова старика Попо, а левее, словно оснеженные крыши студенческого городка, торчали крутоверхие пики Истаксиуатля, и на миг консул с Ивонной застыли в безмолвии на веранде и не взялись за руки, а попросту руки их сами собой встретились, и как знать, быть может, все это лишь сон и они спят далеко друг от друга, на своих одиноких постелях, а руки их, словно разбросанные осколки воспоминаний, страшатся слияния и все же соприкасаются над бушующей стихией ночи.
Внизу под ними из дырявой резиновой кишки, присоединенной к крану, текла с веселым бульканьем вода в маленький бассейн, и без того уже почти полный; когда-то они сами выкрасили голубой краской его стенки и дно; краска лишь слегка поблекла, а вода, отражавшая небо, была как расплавленный изумруд. Вокруг бассейна Хью подрезал ветки, но дальше сад спускался по склону, переходя в заросли шиповника неописуемой густоты, и консул отвернулся: краткое, блаженное опьянение уже покидало его…
Он рассеянно оглядел веранду, краем прилегавшую к левому крылу дома, его дома, порог которого Ивонна еще даже не переступила, и тотчас, словно в ответ на его немую мольбу, Консепта показалась в дальнем конце веранды, направляясь к ним. Она держала в руках поднос и сосредоточенно смотрела прямо на него, не отводя взгляда, не видя ни чахлых растений, запыленных и осыпавших свои семена на невысокую балюстраду, ни перепачканного гамака, ни сломанного, как в скверной мелодраме, стула, ни продавленной кушетки, ни грубого чучела Дон-Кихота, набитого соломой и косо подвешенного к стене, она медленно приближалась к ним, шаркая по красному кафельному полу, усыпанному пылью и сухими листьями, которых она не успела вымести.
