Дуглас Коупленд - Жизнь после Бога
На Тодде велосипедные шорты, шерстяные перчатки без пальцев и свитер из Вэлью-Вил-ледж. Мокрые свитера рядами развешаны в коридоре. Я чувствую себя безнадежно буржуазным, как бы я ни был одет, и присаживаюсь в списанное со склада сиденье из «Боинга 737» рядом с тоддовским креслом.
– Тодд,– говорю я,– можно сделать музыку потише?
– А? Что ты говоришь?
Я выключаю музыку, на комнату нисходит умиротворяющая тишина, и мы беседуем.
– На лесопосадках платят гроши,– говорит Тодд. Я даже не удосуживаюсь указать ему на то, что в этой жизни можно заниматься не только лесопосадками.
Тодд совершенно неугомонен. Возможно, он под действием какого-то наркотика. Стейси кончила алкоголизмом, Тодд – наркотиками. Марк называет стиль жизни Тодда «проснись и пой».
Тодд крутит ручки мотороловской рации, лежащей на стопке макинтошевских дискет. На улице подростки гоняют взапуски по соседней Коммершиал-драйв. Уличные певцы, накачавшись эспрессо, хриплыми визгливыми голосами выводят тему из фильма «Прокол» – назойливо, как мартовские коты. Все это создает ощущение красочного, уютного хаоса. Хаоса, изнанка которого – тревожная неупорядоченность.
Мы заговариваем о прошлом, но, кажется, Тодду это не очень интересно. Я единственный из нашей старой компании, с кем он поддерживает отношения, и то исключительно благодаря моим собственным усилиям. Ну а уж о возможности собраться всем нам семерым не может быть и речи.
Но иногда, и довольно часто, сквозь туман наркотиков и уводящую вниз жизненную спираль просвечивает настоящий Тодд, и тогда я начинаю понимать, зачем, собственно, все эти годы предпринимаю усилия, чтобы видеться с ним. Например, я спрашиваю его, о чем он думает, когда сажает маленькие деревца на не очухавшихся от лоботомии северных просеках. Он ухмыляется, смеется (зубы у него еще те!) и говорит:
– О деньгах, старичок, о деньгах,-потом резко обрывает смех и продолжает: – Нет, вру. Ты же знаешь, дружище, что это была всего лишь неудачная шутка. Тебе действительно хочется знать, о чем я думаю, когда я там?
– Да.
– Я думаю о… я.думаю,о том, как трудно – даже при желании, даже если хватит сил и времени,– я думаю о том, как трудно нащупать ту точку внутри нас, которая всегда остается чистой, которую нам никогда не удается нащупать, хотя мы знаем, что она есть,– и я пытаюсь ее нащупать.
Он кладет щепотку табака «Драм» на сигаретную машинку и бросает на меня взгляд украдкой.
– Что еще важно в жизни, приятель? Я никогда еще не прикасался к этой точке, но я пытаюсь.
Он закуривает свою самокрутку и впадает в задумчивость. Потом наклоняется ко мне, все еще сидящему в кресле от «Боинга», одной рукой хватает меня за плечо, а другую кладет на макушку и сильным рывком, так что я даже вздрагиваю, как бы выдергивает у меня из черепа мой дух.
Потом, оглядывая мое тело, говорит:
– Вот он, ты. Вот тут у нас твое тело – этот кусок мяса,– а тут… – он глядит на мой воображаемый дух, зажатый между пальцами другой руки,– ты.
У меня начинает кружиться голова. Такое чувство, будто Тодд расколол меня напополам.
– Так что же такое ты, старик? Что в тебе твоего? Какая между ними связь? В чем твой конец и твое начало? Может быть, твое ты – это незримый шелк, сотканный из твоих воспоминаний? Или это дух? Электричество? Что это такое?
Аккуратными движениями мима он снова влагает мой дух в мое тело, и я рад.
Тодд поглаживает меня по голове:
– Не пугайся так, дружище. Ты весь теперь здесь, целиком. Ничего не пропало.
Какое–то время он сидит, вслушиваясь в тишину. Потом снова начинает говорить:
– Я знаю, вы, ребята, думаете, что моя жизнь пошла коту под хвост – и что я в тупике. Но я счастлив. И вовсе я никакой не пропащий, ничего подобного. Все мы – сраный средний класс, который нигде не пропадет. Чтобы у тебя что-то пропало, надо, чтобы у тебя что-то было – вера или еще что-нибудь,– а у среднего класса никогда по-настоящему ничего такого не было. Так что мы ничего не потеряем и никогда не пропадем. А теперь скажи мне, старик,– что же мы такое, кем это мы стали – раз уж не сумели пропасть?
И наконец, Кристи. Я каждый день работаю вместе с ней в нашей компьютерной лавочке, здание которой – блестящая, изумрудно-зеленая коробка – стоит в деловом квартале Ричмонда, на землях дельты, недалеко от Девяносто девятого шоссе. Кристи работает в отделе маркетинга, я – специалист по продажам, так что мы много «взаимодействуем» с ней как на работе, так и на личном уровне, переговариваясь на сложном, только нам понятном языке шуточек и сдавленных смешков во время общих собраний. Словом, дурачимся при каждом удобном случае.
Сейчас у Кристи «безумная страсть» с владельцем компании Брюсом. Это длится уже по меньшей мере полгода. И хотя компания – это огромный генератор сплетен, никто не знает об этом, кроме меня. Дело в том, что Кристи способна влюбиться в мужчину, только если он, как ей кажется, умнее ее,– фактор, который давно уже исключил из списка претендентов Тодда, Дану, Марка и меня. Как исключает и большинство других парней. Брюс – программист-теоретик, и это, видимо, ставит его на более высокий уровень.
– Он еще и женат,– добавляет Кристи, когда мы сидим во время обеденного перерыва за джином с тоником в местном спортклубе – месте, омываемом волнами всевозможных запахов – лимона, махровых полотенец и дорогих, широко рекламируемых мужских одеколонов.– Это делает его вдвойне привлекательным.– Следует отметить, что Кристи рассматривает брак как признак высокого ума, несмотря на то что саму себя с трудом представляет под свадебной фатой.
Сильнее всего Кристи тревожило то, что она так все и будет желать лишь недостижимого, и в один прекрасный день, по ее собственным словам, «моя способность влюбляться по-настоящему просто атрофируется, и мне придется заменить способность любить сентиментальностью – ну, сам знаешь,– буду вязать слюнявчики для своих племянников, рыдать над щенками, выпадать в осадок на Рождество, носить красные с зеленым платья и глядеться в трюмо в причудливой рамке. Если это когда-нибудь случится, старик, то, пожалуйста, умоляю, позвони в какую-нибудь освободительную армию – пусть приедут и похитят меня».
Так или иначе Кристи снова появляется в этой истории, так что я к ней еще вернусь. А теперь, я думаю, будет лучше всего рассказать, чем закончилось мое сиденье в палатке в лесу – в костюме и при галстуке. И пожалуй, мне следует хоть немного поговорить о себе, чего я до сих пор избегал.
Несколько фактов касательно моей персоны: я считаю себя человеком надломленным. Я серьезно задаюсь вопросом о том, в правильном ли направлении движется моя жизнь, и без конца перефразирую компромиссы, на которые мне приходилось идти. У меня ничем не гарантированная и не очень-то денежная работа в некоей аморальной корпорации, так что о деньгах я могу не волноваться. Я мирюсь с половинчатыми взаимоотношениями, так что об одиночестве я могу не волноваться тоже. Я утратил способность испытывать чистые чувства, как в юности, взамен приобретя обтекаемую ограниченность, которая, как я полагал, поднимет меня «на вершину». Смех да и только.
Говорят, жизнь – сплошной компромисс, и все же мне неприятно думать, до чего меня довели эти компромиссы: желтые таблетки, бессонница. Но думаю, все это не ново.
Это вовсе не значит, что жизнь у меня плохая. Я сам знаю, что это не так… но она не такая, какую я ждал, когда был моложе. Быть может, вы преуспели в этом больше меня. Быть может, вам повезло и внутренние голоса не сеют в вас сомнений в правильности вашего пути,– а может быть, вам удалось дать этим самым голосам достойный ответ и вы благополучно оказались по другую сторону. В любом случае я себя не жалею. Просто я пытаюсь привыкнуть к тому, каков мир на самом деле.
И еще иногда я думаю, не слишком ли поздно чувствовать то, что, похоже, чувствуют другие люди? Бывает, мне хочется подойти к человеку и спросить: «Что такого вы чувствуете, что не чувствую я? Пожалуйста, это единственное, что мне нужно знать».
Вероятно, вы думаете, что мне просто нужно влюбиться и что, возможно, я просто никогда не встречал подходящего человека. Или что я никогда точно не представлял, чего хочу от жизни, пока часы тикали, отмеряя время. Все может быть.
Подобно большинству людей, мне несколько раз случалось добираться до сути; ну, скажем, в мотельных номерах, рядом с прижавшимися друг к другу обнаженными телами, в городах, названия которых я не могу вспомнить,– глядя на телефон, по которому некому звонить. И мне случалось попадаться на крючок и терять месяцы, годы, но, мне кажется, эти переделки совершенно не затрагивали мои мозговые клетки. И вообще – важно ли это?
