Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 2, 2000
Илья снисходительно улыбнулся:
— Когда революционные солдаты и матросы брали Зимний, в опере пел Шаляпин.
— К черту революцию! — воскликнула Геля шутливо, но несколько все же нервно. — Революция — это кровь, это безвинные жертвы…
— Жертвы революции не бывают безвинны… Это общее наказание за отдельные преступления.
— Ну хорошо, а дети? — Геля, похоже, теряла терпение. — В чем, например, виноваты дети?
— Дети отвечают за своих отцов.
— И за матерей! — выкрикнула Анджела Дэвис, и все снова засмеялись. Все, кроме учительницы.
— Хорошо же вас учили в вашей Чечне, — задумчиво проговорила Геля и направилась к двери.
— Это — самообразование, — с интонацией превосходства ответил Илья.
Геля открыла дверь и выглянула в холл. Женщины с вязаньем в руках там уже не было. Она вернулась к столу и внимательно посмотрела на новичка. Глаза его откровенно издевательски смеялись.
— Вы еще о детской слезинке скажите, — негромко предложил он.
— Скажу! — нервно отозвалась Геля. — Достоевский не только великий русский писатель, но и пророк! Он предсказал сто миллионов жертв в России, и его пророчество сбылось!
Илья засмеялся и снисходительно посмотрел на учительницу:
— Достоевский — великий симулянт. Он даже эпилепсию выдумал, чтобы быть похожим на пророка. Известно же, что эпилепсия — болезнь наследственная, а в их роду ею никто не болел, ни до, ни после. Его сто миллионов — просто ровная цифра, взятая с потолка, истерика. Но есть статистика. За последние несколько лет продолжительность жизни в нашей стране упала на десять лет, что эквивалентно одновременному расстрелу восьмидесяти миллионов граждан. Плюс пятнадцать миллионов наркоманов, которые стали наркоманами в эти же годы. Они будут «расстреляны» завтра. Может быть, эти сто миллионов имел в виду ваш пророк? А что касается детской слезинки, то советую вам не забывать о четырех миллионах беспризорных детей…
Илья сел и продолжал, улыбаясь, смотреть на учительницу.
— Я не понимаю… — растерянно проговорила она.
Илья развел руками:
— В России неизбежна новая революция.
Класс зашумел. Он весь был на стороне Ильи.
— Ура! Революция!
— Будем Зимний брать!
— Не Зимний, а Кремль! Ур-ра!
— Но вы практически не жили при советской власти, а я жила. — Геля попыталась призвать учеников к благоразумию, но они не слышали.
— Вы пожили, дайте нам пожить!
— За-мол-чи-те!!! — закричала Геля и трижды сильно и громко стукнула ладонью по столу.
Стало тихо. Школьники смотрели на учительницу с удивлением. Кажется, такой они ее еще не видели. И вдруг девочка с ангельским лицом и ясными детскими глазами поднялась и спросила высоким, чистым голоском:
— Ангелина Георгиевна, вы залетели?
Геля не поняла. Школьники же поняли все.
— Беременная, беременная, беременная… — бормотали они, уставясь на живот учительницы, и засмеялись, заржали — открыто и издевательски.
— Дегенераты! Кретины! Уроды! — истерично закричала Геля и выбежала из класса.
После того случая Геля больше не появлялась в школе, жила безвыездно в своем «царском селе». Странно, но школьники не особо об этом жалели и почти не вспоминали свою любимую учительницу.
Глава двадцатая
КАК ПАВКА ПОПУ МАХРЫ В ТЕСТО НАСЫПАЛ
Явочное место они устроили за городом, в заброшенном пионерском лагере, выходящем на берег Дона. Ветер, не стихающий даже на закате, покачивал ржавый, без флага флагшток.
Анджела Дэвис лежала на животе на дощатом квадратном возвышении, болтала в воздухе ногами и читала «Как закалялась сталь». Она была в купальнике и делала вид, что загорает.
Ким вышагивал внизу по периметру квадрата — то по часовой, то против часовой стрелки, бормоча и шлепая себя по голове какой-то брошюрой.
Илья находился чуть поодаль. Привязав к кусту акации бечевкой теннисный мяч, он ударял по нему рукой и при приближении мяча к лицу уклонялся, как от удара, то влево, то вправо, стараясь не закрывать при этом глаза и даже не моргать.
Солнце росло, собираясь на ночлег где-то за Доном. Внезапно в той стороне гулко ухнул взрыв, Илья вздрогнул от неожиданности и прозевал мяч, который ударил его в лоб.
— Черт, — досадливо проговорил Илья и услышал смех.
Смеялся Ким, смотрел на него и смеялся, впрочем, совсем не зло. Анджела Дэвис оторвалась от книги и глядела удивленно из-за плеча.
— Испугался? — спросил Ким. — Это браконьеры рыбу глушат. Я в прошлом году тоже браконьерил. Мамке два года зарплату не платили, все, что могли, продали, одни макароны ели. А сестренка их не ест, она же балериной быть мечтает. Ну, я пошел браконьерить. Сами рыбу ели и продавали еще. А сестренка знаешь как стала танцевать… Рыба полезная!
— Где взрывчатку брал? — продолжая хмуриться, спросил Илья.
— Ха, взрывчатку! Да у нас на базаре атомную бомбу можно купить! — хвастливо ответил Ким и прибавил уже серьезно: — Только дорого.
Атомная бомба Илью не интересовала.
— Ты выучил? — спросил он строго.
Ким подумал и решительно кивнул.
— Отвечай, — предложил Илья.
— Это… — глухо заговорил кореец, раскачиваясь и закрыв глаза. — Первый удар: в январе 1944 года…
— Громче! — раздраженно потребовал Илья.
— Первый удар. В январе 1944 года под Ленинградом! — отрапортовал Ким громко, но продолжил вновь глухо и еле слышно: — Второй удар — освобождение Правобережной Украины. Третий удар… Это… Ну… Как его… — Ким замялся и замолчал.
— Третий сталинский удар. Апрель — май сорок четвертого года. Освобождение Крыма. 4-й Украинский фронт. Генерал армии Толбухин, — отчеканил Илья и взглянул нетерпеливо на Кима: — Четвертый?
— Четвертый… — повторил соратник.
Возникла напряженная тишина, и в этот момент засмеялась Анджела Дэвис, вначале тихо, а потом захохотала. Она даже перевернулась на спину и стала взбрыкивать ногами — так ей было смешно. Глядя на девушку, Ким прыснул в ладонь и виновато покосился на Илью. Тот сначала нахмурился, но не выдержал и улыбнулся.
Анджела Дэвис села, свесив ноги, и объяснила:
— Смешно… Как Павка попу махры в тесто насыпал…
Ким хихикнул, а Илья — тот, кажется, не поверил своим ушам.
— Как Павка попу махры в тесто насыпал? Да это же… на второй странице… — возмущенно говорил Илья, подходя к девушке. — Ты… ты же говорила — дочитываешь…
Он выхватил из ее рук красный томик.
— Дочитывала! Я первую страницу дочитывала! — высоким скандальным голоском возразила Анджела Дэвис и обиженно отвернулась.
— Че-ерт… Черт бы вас побрал, — растерянно бормотал Илья, переводя взгляд с мулатки на корейца. — Ты не можешь выучить десять сталинских ударов… А ты… Ты не можешь прочитать «Как закалялась сталь». Да вы никогда не станете коммунистами! — закричал он.
Соратники виновато понурились. Илья поднял том Николая Островского над головой и воскликнул:
— Это же великая книга, понимаете?!
Ким сделал вид, что понимает.
— Не понимаю, — искренне и нахально призналась Анджела Дэвис. — Чего в ней такого великого?
— Все! Понимаешь, все! — закричал Илья. — Каждая страница, каждая строчка, каждое слово! Вот ты смеешься: Павка попу махры в тесто насыпал, да?
— Да.
— А в какое тесто?
Анджела Дэвис пожала плечами.
— В пасхальное! А ты знаешь, вы знаете, что такое — пасхальное тесто?
Анджела Дэвис не знала. Ким знал.
— Это когда на Пасху куличи пекут. Мамка всегда на Пасху куличи пекет. И тесто делает сладкое такое, — волнуясь, ответил он.
— А что значит это тесто, знаете? — победно продолжал Илья. — Тело Христово — вот что! Бога, значит! Павка в Бога махры насыпал! Почему поп так и возмущался, почему Павку из школы выгнали… А теперь подумайте, почему именно с этого начинается «Как закалялась сталь»? Да потому, что коммунист в первую голову от Бога должен отказаться! Это — первое. Это — главное. А потом уже остальное.
— Что остальное? — упрямо спросила Анджела Дэвис.
— Например, любовь. От нее он тоже отказался ради революции! Вспомни Тоню Туманову… Тьфу, черт, ты ведь дальше не читала! Кстати, верите ли вы в Бога?
Анджела Дэвис хмыкнула, поежилась и, одеваясь, стала рассказывать:
— Мне бабка один раз сказала: «Если ты в церковь пойдешь, я тебе голову оторву». Я тогда сразу собралась и пошла, а навстречу мне Ирка Мухина. «Куда идешь?» Я говорю: «В церковь». Она говорит: «Не ходи. Я пошла перед экзаменами, думала, поможет, а меня поп к себе домой позвал видик смотреть». Ну я — поворот на сто восемьдесят градусов…
— А ты? — обратился Илья к Киму.
Тот замялся и смущенно признался:
— Мамка с сестренкой ходят в церковь.