Том Роббинс - Свирепые калеки

Расхрабрившись от коки, Свиттерс отпер двойное дно в своем чемодане – этот предмет индейцы по-прежнему обходили далеко стороной, возможно, опасаясь, что внутри обитают духи убиенных крокодилов или по меньшей мере что он насквозь пропитан магией. Покопавшись среди секретного оружия, различных приспособлений для слежки, шифровального оборудования и вышеописанного компромата – позорного альбома с музыкой из бродвейских шоу, – он отыскал и извлек на свет предмет еще более тайный и постыдный. Предмет сей слегка пожелтел и обтрепался, но сохранился в точности таким же, каким был в достопамятный день четыре года назад. (То-то подивился Свиттерс, обнаружив, как он просто-таки повиливает дружеским хвостиком из корзины со старым бельем, которое матушка его определила в мусоросжигатель как не годящееся во вторсырье.)

В течение следующего получаса или около того он развлекался тем, что дразнил лифчиком оцелота, – звереныш подпрыгивал и пытался ухватить белую полоску передними лапами, но Свиттерс всякий раз вовремя отдергивал приманку. Затем, под влиянием минутного порыва, анализировать который он не стал бы, Свиттерс прижал крохотный бюстгальтер к лицу и несколько минут посидел так, словно бы шепот Сюзи через обоняние донесся до него сквозь бессчетные напластования запахов времени и пространства.

Пах лифчик, как выяснилось, кордитом.

Индейцы наблюдали за Свиттерсом, принимая все как само собой разумеющееся. Вряд ли они когда-либо видели – наяву или в воображении – тренировочный лифчик и потому были неуязвимы для сомнительных импликаций. Более того, к этому моменту они обращались со Свиттерсом с благоговейным почтением. Возможно, по причине огневой мощи, посредством которой Свиттерс разделался с пауком; возможно, в силу его готовности жевать коку; а может быть, потому, что, едва они преодолели свою робость и научились наконец глядеть ему прямо в лицо, они заметили его глаза – глаза, взгляд которых уже поднадоело описывать как «яростный и т. д.»; однако в действительности обладатель этого взгляда, вполне возможно, мог бы переглядеть Джона Уэйна,[60] устрашил бы Распутина и загипнотизировал бы Гудини.

Где-то за час до заката Инти направил лодку в водоворот и заглушил мотор. Само это действие ничего необычного в себе не заключало. Обычно путешественники плыли с пяти утра до шести вечера и останавливались, пока еще не стемнело, чтобы при свете приготовить ужин. Однако здесь вдоль реки тянулись берега изрядно заболоченные, и кайманы, длинные, как гробы, неуклюже ползали среди тростника, опираясь на хищные когтистые лапы. Для лагеря место явно не подходило.

Инти поманил Свиттерса на корму. Здесь индеец попытался довести до сведения собеседника сообщение относительно сложное. Еще несколько лет назад Свиттерс, находясь на борту «Девы», постарался бы по возможности выучить язык Инти – один из диалектов кампа[61] – и, учитывая его лингвистические таланты, немало бы преуспел. Однако ныне его интерес к языкам сместился от коммуникационных нужд и даже от разоблачительной риторики – к тому, что он воспринимал как будущее языка в постисторическую эпоху, к среде, в которой слова, отчасти освобожденные от бремени смыслов, смогут употребляться не для описания реальностей, но для их создания. Для создания литературных реальностей. Разумеется, охарактеризовать предполагаемый вклад в эволюционную лингвистику он бы затруднился не меньше, чем, скажем, в точности описать свою ключевую роль в ЦРУ. Да, у него были идеи, были и планы – но столь же расплывчатые и неясные, как лающие в болоте кайманы.

Тем не менее Инти сумел-таки объяснить суть проблемы. В данный момент до Бокичикос оставалось часа три пути вверх по течению. Можно подыскать подходящее место для лагеря, заночевать на реке, а в Бокичикос отправиться с утра. Или можно двигаться дальше, что означает отмену ужина (мальчишки загарпунили немало отменной рыбы) и плавание по загроможденной камнями реке в темноте и даже без ходовых огней.

Свиттерс задумался. В тростниках, точно шторы, шуршали кайманы. В воздухе в великом числе собирались изголодавшиеся москитные кланы, предвкушая кровавое застолье. Где-то заверещала мартышка; ей тут же откликнулся желудок Свиттерса, уже не убаюканный кокой (забавно, сколько шума может производить шар, заполненный мистическим белым светом!). Свиттерс обернулся к попугаю за советом. Как всегда, Моряк промолчал – но то, как он сидел на жердочке, переместив вес на одну лапу, чуть выдвинув вперед крыло, выжидательно склонив голову, напомнило Свиттерсу мальчика-посыльного в ожидании чаевых.

– В отель «Бокичикос»! – воскликнул Свиттерс, размахивая крохотным бюстгальтером Сюзи точно боевым знаменем.

Никаких посыльных в отеле «Бокичикос» не было. Ни посыльных, ни посыльничих, ни посыльчат, ни посылателей, ни посылаемых, ни посылкоманов, ни посыльников, ни посылоголиков, ни послов, ни посылок, ни посылов, ни даже посулов – в том числе и ложных. Ничего похожего. Инти и его ребятам разрешили втащить Свиттерсов багаж в вестибюль (просторный и практически лишенный мебели), но, едва переступив порог, посетитель оказался предоставлен самому себе. Гигантский мотылек (описанный выше) хотел прорваться внутрь вместе с ним, но был разубежден хлопком панамы.

Из допотопного бакелитового радио цвета никотина, подсоединенного к автомобильному аккумулятору под конторкой, сочилась смесь креольской музыки с типично испанскими атмосферными помехами (если задуматься, то все атмосферные помехи смутно напоминают испанскую речь); портье, изможденный седеющий метис, изучал паспорт гринго дольше, чем владелец ломбарда – обручальное кольцо в Лас-Вегасе. Экспертиза проходила при свете керосиновых ламп.

Разводя костлявые руки и хлопая ими, словно пытаясь объять раскинувшиеся снаружи обширные джунгли, портье проговорил по-английски:

– Вы не найти покупатель для своих трактор здесь, сеньор. – Вместе с паспортом Свиттерс подал документы «для прикрытия». – Думаю, вы приехать в очень неправильный место. – И он подленько рассмеялся.

Тяжко вздохнув, Свиттерс указал на клетку с попугаем и принялся объяснять, как можно более сжато, свою цель приезда в прекрасный город (в темноте он его почти не рассмотрел) Бокичикос. Опасливо, но на удивление быстро портье вручил ему заржавленный ключ и указал в сторону лестницы. Дальнейшее общение с явным сумасшедшим портье не вдохновляло.

– Электричество делать с шести до девяти, – крикнул он вслед, как если бы на эту информацию имел право даже заезжий loco.[62] По всей видимости, имелся в виду вечер.

Лестница примыкала, вероятно, к самому протяженному из баров мира. Пройдя его из конца в конец за девятнадцать секунд, посетитель, вне всякого сомнения, получал право участия в каких-нибудь особенных Олимпийских играх. Если бы в дальнем его конце не мерцала лампа, создавалось бы ощущение, что бар уходит в бесконечность. По прикидкам Свиттерса, табуретов здесь насчитывалось как минимум сорок. Занят был только один – иностранцем средних лет. У него были песочного цвета волосы, розовая физиономия; одет он был в шорты цвета хаки и такую же рубашку с военными эполетами. На широких розовых ступнях болтались «вьетнамки», а компанию ему составляла бутыль английского джина. Бармена поблизости не наблюдалось. Свиттерсу дважды пришлось сбегать вверх-вниз, чтобы перетащить свои вещи в комнату на третьем этаже (третий этаж был верхним; на втором, как Свиттерс выяснил впоследствии, вообще никто не жил), и всякий раз, когда он проходил мимо одинокого пьяницы, тот кивал и ободряюще улыбался, надеясь, по всей видимости, что Свиттерс к нему присоединится.

Свиттерс демонстративно зевнул, давая понять, что слишком устал для развеселой попойки. В самом деле, он только и мечтал, что о горячем душе и чистых простынях.

Вода в душе, как и следовало ожидать, оказалась в лучшем случае тепловатой, а простыни, хотя и достаточно чистые, отсырели и остро пахли крапивницей. Поскольку потолочный вентилятор включался лишь между шестью и девятью (вода в реке в это время года стояла так низко, что крохотная гидроэлектростанция Бокичикоса работала только несколько часов), воздух в комнате был густым и неподвижным. Ну прямо как разминаемая мышца, бицепс там, например, у какого-нибудь болотного жителя-мачо, что выпендривается перед болотной же красоткой, причем оба зеленые. И столь тяжким бременем лег этот воздух на постояльца, что Свиттерс почувствовал: выбраться из постели он просто не в силах, даже если бы и хотел. А ему вдобавок и не хотелось – невзирая на липкие ткани постели и поганочный запах.

Свиттерс высунул руку из-под москитной сетки и загасил свечку у изголовья.

– Сладких снов тебе, Морячок. Завтра в это же время, если все пойдет хорошо, ты станешь свободным Моряком. Собственно говоря, ты вообще Моряком уже не будешь, а будешь дикой птицей без имени.