Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы
Она села и гордо отплюнула траву.
— Я доктор наук! У меня ученики. Задремала… Находки?
Я сжал ее высохшее запястье — она неожиданно улыбнулась.
— Елена Федоровна, сбился с толку, хоть вы мне…
— Уже осмотрели городище? Выше открывается город: посад, кремль-детинец, пристань. Пристань означает: вода. Двенадцатый век. Тринадцатый век. Мое любимое время. Хотите отдыхать — за лопату. Тоскую по лопате. Не могу. Требуется научное руководительство. Пока археологов четыре. В ноябре академическая экспедиция. Мы открыли самую Россию. Еще одну. Они начнут соединяться. Не боясь слов, ценнейшее месторождение. Все отсюда родилось. Покопайтесь. Свежие люди удачливы.
— Елена Федоровна!
— Да? Я вас слушаю, дорогой товарищ, спасибо. Благодарю вас, всего доброго.
— Приятно балакать с тобой, хрен, хоть… Вон, последний круг, самое дно твоих циркачей — там что?
— Чтобы вам доступней понимать, там — неолит. Первое поселение, отработано. Находки теперь в городе, выше.
— Для какого рожна вам тогда бур?
— Бур. Нам не нужен бур.
— А вон то, что торчит? Хвост собачий?!
Она вытерла полой шляпы очки и вгляделась в мой указательный палец. Я процедил:
— На дно смотри, прости-тут-ка! — смотри.
— Ага, бурилка. Затея Свиридова. Глубже нет вещественных источников. Он хочет найти зерно. Беда везучих самоучек, выдумывают идею. Раскоп схож с древом: ствол, расходятся ветви. Он предположил — значит, в основании имеется зерно. Желает зерно добыть.
— Зачем?
— Пересадить в новую почву. Но там — мертвое материковое основание. И я-то знаю, — отняла руку у моих пальцев и скучно заключила: — Насколько оно мертвое. А вы. Не бегайте. Часто, что кажется низостью, всего лишь опыт. Вы приехали-уехали. Людям — жить. Всегда, — досказала здоровым, сильным голосом, отряхивая наголо показанные шортами еще плотные ноги, а я-то сперва… — А вы-то теперь… Нет, не надо бояться. — Я все равно подскочил, подхлестнутый автоматной очередью. — Зовут, обед. Тарелка. Санврач. — И посмеялась.
Я чуть не шлепнул ее по заду!
Ели честно: поровну и одинаковое. Я вклеился во вторую смену, чтоб в спину не дышали. Призывник Костромин раз лил щи с мясными нитками — обожжешься. Я похлебал, слупив попутно четвертушку черняги, а во-вторых, смял две тарелки пшенной каши с масляной кляксой посередке, загребая пшенку с краев, где остыла, и заключительно приложился к сладенькому питью, поданному в кружке, называемой в русской армии «фарфоровая», жижи на два глотка, а дальше я пошлепывал по донцу, отбивая налипшие яблочные кружки, понуждая их следовать к месту назначения — в чрево.
После сонно посмотрел на раздатчика. Костромин надыбал еще кружку компота и шайбочку масла — я размял ее ложечной рукоятью по горбушке, и, уж после всего, когда задымили котлы посудомоев и поредели очереди к туалетам, сел я в тень, и охватила меня тоска: опять обожрался черняги! — точно измучит изжога, не даст спать; и проснулся я в таком же паскудном настроении. Так всегда, когда спишь после обеда. Под умывальником освежился и через туалет проследовал «в город».
Вот осень догнала в яме. Прежняя осень, Наверное, кухня ресторана «Узбекистан»? И дом семнадцать по Волгоградскому проспекту — сильнейший крысятник Москвы. Дом — кольцом, первые этажи: «Колбаса», молочная кухня, столовая, «Мясо» с одним торгующим прилавком. На остальных написали «ремонт» — я сразу смекнул: боятся подходить. Да. Осенью мы держали «Мясо», пока у заказчика хватило денег — а что еще? Что-то и еще. Ведь не только.
Когда я покинул лагерь — дорожка в две доски лампасами тянулась к лестнице, — я осматривался, надеясь подобрать лопату, брошенную в смурное «после обеда»: далеко, на стыке неба и пропасти, катила машина-водовоз. Солдаты потянули наверх по тропе наращенные пожарные рукава — машина пододвигалась задом, выпустив беззвучным хлопком двери чисто белое платье — приехала.
Платье пустилось вниз по тропе, солдаты уступали путь, застывая глазами вслед, я направился «в город», вздыхая через ступеньку — что ж такое: не мог сердце унять.
«Город» изукрасили, как пасхальное яичко. Явно он наряжался гостям напоказ: по обе стороны пластались широченные откосы с остатками посада, против лагеря они смыкались в площадь — там откопали кремль. Повсюду торчали щиты с разъяснениями.
Я намеренно отыскал гнилые сваи, на них покоилась при стань, от пристани шла выложенная бревнами дорога до горбатой насыпи с провалом ворот. Мужики раскатывали тепличную пленку над лачугой, сохранившейся исправней других. В лачуге показывалась печка устьем от входа и остатки кухонной посуды, полати для сна, коса-горбуша да топор-бердыш, сходный с полумесяцем. Еще стол и лавка в красном углу.
Посреди, на прокопченном медеплавильном горне, в застекленном коробе выставлялся «костяк девочки», скрепленный в суставах медной проволокой. К вискам черепка суровой нитью подвязали кольца с лопастями-лучиками — «семилопастные височные кольца с орнаментом в виде креста с перечеркнутыми концами» — с объяснением: редкость.
Я выбрался на улицу и признал в мужике, прихватывавшем обойными гвоздями пленку, Прохорова, он — тут же ко мне:
— Видали девку? Втыкнул, а там — хрусть, А на ей еще было, во тута, в области шеи, бусы на конском волосу — в тридцать пять единиц! И серебряная гнутая штука. Гривна такая. Но это все в кремль отнесли сохранять. Ежели Президента на раскопки подманят, наши вручить ему думают, для Алмазного фонда, а только я думаю, — нагнулся ко мне, — по уму-то следует, чтоб он сам отрыл. Дать ему почетную лопатку с бантом, копни на память. Где подведем. Копнет на штык — сундук! Ему приятность, нам почет.
— Не поверит. Уж слишком… Обидится.
— Поверит! Он русскую землю знает, как ближнюю пивную, на ощупь. Знает, земля наша вся — одни клады зарытые. Я лично тут убедился. Каждый божий день копаем не пусто. Уж устаешь.
Я все оборачивался и оглядывался до стыдного часто на палатки — кто приехав? Неужто она? Вдруг смотрит. Если она ко мне? Хотя необязательно; хотя. Но. Не сложишь словами. В вечере, как в земле, разбухает, встряхивая округу, зерно, чуешь один, ступаешь по землетрясению, удары от земли переламываются в коленях, подкатывая до горла ожидание, подобное тревоге на вкус, присваивающее себе запах и цвет завоеванной земли, комкающее и растягивающее время — обычно сдавленное из мраморной крошки время; я прятался.
По хребтине вала торчали куски стены с поперечной перевязкой, там, где ворота, подновляли основание башни, — я вал перемахнул. Мужики сеяли серую землю сеткой односпальной кровати, вереницей подымали из ямы кирпич-плинфу, осколки белого камня, розовые и голубовато-зеленые плитки — соборное основание; я вынес три кирпича и вынул из ближних рук лопату: отдохни. Куда? Промежду колышков, по чуть-чуть? Лопату качнул назад и — врезал нержавеющей сталью в глину!
Разогнулся. Отдыхающий крякнул:
— Наработалси-ё?
— Топор есть? Тут вроде корень — рубану.
Мужик подпрыгнул:
— Какой-ё тут корень, в такой-ё глуби? Хирологов звать, находка! Вань, ищи Федоровну! Ну, парень, выслужили мы по сту грамм. Уговор, ё-копали вдвоем — ё-двоим наливать. Летят!
Приземлялись кошками, на четыре опоры, насыпалась полна яма ученых, болельщиков, тесно; Елену Федоровну приняли на руки и погрузили в средоточие, Свиридов прометывался поверху:
— Клад? Мощи?! Счастливая рука!
Над загривками взлетела пыль: шустрили метлы, пальцы, совки, всплывала и окуналась дамская шляпа, давясь на всплытии бессвязными видениями:
— Византийская парчовая лента. Погребение на горизонте, на уровне земли. Покойник в долбленой колоде, завернут в бересту. На спине. Кремневые стрелы. Знак колдуна или высокого происхождения.
— Князь? — ахнул Свиридов и ухнул в хриплую толпу, молитвы не сбив.
— Труположение северо-восточной ориентацией. Мужской. Шлем-шишак, по правую руку меч каролингского типа, лезвие до метра, с ложбиной. Возраст — свыше семидесяти. Удивительная сохранность. Остатки волос в теменной части. В левой кисти — косточка миндаля. Два медных перстня…
Меня с подельником жали в глину почем зря. Я локтем отжимал хребты, а он толкался задом, опираясь мордой в ямную стену — паскуды!
— Медный витой браслет. Иконка-мощевик. В области живота две половинки медной пуговицы. Товарищи, торговая пломба с клеймом рейнского города! Как в западных памятниках тринадцатого века!
Народ шатнулся, впечатав меня затылком в твердь, только всхлипнул; над затылками, плечами, спинами, ямищей, сапом оказалось белое пламя, платье, невеста, она складывала ладони перед собой — ниже, чем для молитвы, ближе, чем нырять, волосы нарастали на лицо, она клонилась над ладонями, я заметил, она терла ладонь о другую, будто согревая — но много медленнее, и смотрела вовсе не на ладони. Она смотрела на головы, семечками забившие яму-подсолнух — она словно шелушила колос и сеяла зерна; наблюдала, как они снежно сыплются — чуть влево, чуть вправо; затем потрясала руками, будто отряхивая налипшее, крошки и шелуху; насели еще, я заизвивался, но поехал-таки прямиком на соседа, он отхаркивал глину и под каждый натиск стонал:
