Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы
— Куда?!
Но я уже порядком отмахал и далее понесся без утайки. Успел: два солдата как раз запирали подвал, не приземляя холщевого мешка. Уставились на меня, как родные дети.
— Здравствуйте, товарищи. — Я пнул мешок, там ворохнулось и визжало, рванул из покорных рук мне понятный прибор. — Живоловка. Шаховского завода. Что ж вы ее несете настороженной, знамо дело, не свое. — И заорал. — Кто командовал?!
— Губин.
— Какой на хрен Губин?! Где он сидит?
— Да мы откуда знаем? Сказали: снять крыс, которые живые, доставить в штаб. В распоряжение Губина. Сразу орать… Идите в штаб и разбирайтесь.
— «Крысиный король?»
Солдаты взглянули на меня как на придурка. Я обернулся на топот рыла.
— Ты как поливальная машина. — Оценил его штаны. — Бежать надо спиной вперед. — И шел всю дорогу с улыбкой.
Палата рабоче светилась. Злобная санитарка сметала на совок брызги стекла. В разгроханное окно дула ночь. Старый скучал.
— Кирпич письмо принес.
На листе календаря за одиннадцатое сентября сего года разборчиво начертали: «За кафе» — и подрисовали крест — под окнами немо головокружили мигалки, милиция бегала за овчарками, придерживая головные уборы, — я убрал свет.
— Я тут подумал, — тихо произнес Старый. — Возможно, тебе не следует цепляться к этой девушке?
Даже будет лучше спаться — на сквозняке.
— Старый, на хрена им живые крысы?
— Какая разница. Сделаем и уедем.
Значит, первое сентября, если малышня тащит ранцы, радио спрашивает: «Где мальчики с мелом?» — тощеногие девицы телепаются в моднявых туфлях, два шага вперед — четыре обратно, и ветер подымает волосы. Тепло еще.
Старый велел — из строя выступил замыкающий, худой и маленький; иди-иди сюда, да не строевым, пилотку долой. Руки вперед. Ларионов, как детсадовцу, натягивал солдатику резиновые перчатки, рот перевязывал марлей.
— Вас поднимут. — Солдат следил за дланью Старого. — Сначала снимаем павших грызунов с краев подвески. Снял — бросил на пол. Тех, кого достанет рука. Затем, телосложение ваше позволяет, подтянуться и протиснуться на подвеску. Брать грызуна так — за шейные позвонки. Слышите? Возможно, часть грызунов еще сохраняет признаки жизни. Находятся в сидячем положении, пытаются встать на задние лапы — не пугаться. У них нарушена координация. Они уже пристывают. Не укусят. Вас как величать?
— Мелкий, — подсказали из хохотнувшего строя.
Воин только Старому прошептал:
— Павел.
— Осторожно, Павел, времени достаточно. Правой собираете, левой — держитесь за железный прут, там они часто. Так. Внимание! Тура готова?
Тура понесла воина к подвеске, мы свинтили с нее шесть секций, отделив стаю от хода в стене. Воин, схватившись за поручни круглой площадки, глядел в пол, устланный брезентом, на притихших сослуживцев, на врачебные халаты, мундиры Гонтаря и Баранова, запрокинутое лицо губернатора и трогал через белую марлю нос. Поднял руку — шабаш.
— В отпуск поедешь! — крикнул Гонтарь.
Воин выхватил сразу с края темный комок, приметался и выронил, и дождался живого стука, чвакнувшего на весь зал. Народ одинаково опустил головы и снова околдованно уставился вверх, я сбежал, ухмыльнувшись Ларионову:
— Рухнула ваша твердыня.
И врезался в шофера, летевшего холуйским скоком.
— Товарищ лейтенант, Клинский приказал вас в Крюковский лес к гробокопателям. Меньше, говорит, народу — больше кислороду. Будет упираться — силой увезем.
Едва тронулись, а уже тише нутро — выломался. Уехать можно и, едва тронувшись, сидя попрощаться.
Осмотрев встречные голые коленки и просвеченные подолы, я потерпел, но все ж вырвалось:
— Константин. Как жена? В баню вдвоем? Небось ух!
— Ну, мы… Да.
— А кто «ух»? Она? Ты?
— Ну, в общем, так говоря… Оба.
Дорога побегала вдоль рельсов и заводов и серым холстом легла среди рощи; холмы, ложбины, зеленые поля, расчленяя серой строгостью, нанизывая домики путейцев у переездов, заправки, хутора, солнце просвечивало сырой лес до дна, — потемнели стволы, проступили ели, кленовые подростки расстелили над травой золотые зубчатые платки — мы катили, протыкая один дождь за другим, пока перед носом не прошмыгнул заяц, за ушами подтаскивая толстый зад, — я сразу вздремнул и почем зря приставал к невесте. Она особо не сопротивлялась. Дура.
— Эта дура у их для воды. Машиной возят. За день нагревается. Снизу загородки из досок, там моются.
— Чего?
— Говорю, бак у их в лагере торчит.
Костлявые волны дубов, сгустившиеся впереди, перетасованы елками и орешником, это Крюковский лес — а лагерь?
Полез, распихивая чертополох и разные травы, третьим шагом махнул мимо земли, хватанул воздух и шмякнулся навзничь на глину, тварина, с обрыва — Костик мне вцепился в загривок, чтоб не сорвался вниз, я тер гудящий лоб, паскуда, и елозил пятками упереться.
— Телелюй! — кряхтел Костик. — Поперся. — И меня вытянул.
Земля обламывалась напрочь, незримо в траве, широким размахом проламывало поле неживым обрывом, сбегавшим полого только у глубокого дна — там выстроились палатки, поблескивали спины, дымила земля, вспархивая с лопат, торчал черный бак, здоровый, как яйцо, из которого вылупится паровоз. Я посмотрел на другой берег, вот он, снова трава, так-то по воздуху — недалеко.
Костик вычищал изгвазданный рукав и корил:
— Пентюх. Дочикался. Видишь, как палатки расставлены. Архитектор руководил. Римский, говорит, город такой.
— Карьер, что ль?
— Говорят, озеро было. Осушили, когда площадку под мясокомбинат искали. А земля никудышная: ползет и ползет. Другие говорят, не здесь было озеро. Каждый дед разное место показывает. Мой дед сказал, тут при давнишнем царе глину брали. Хотели ложить царю печь на весь город. Печь сложили, а тяги не было. Из печи сделали церковь. Не был, не знаю. Этих с птицефабрики нагнали копать. Давай. Вон малый с автоматом — он тропинку стережет.
Часовой махал веточкой на мух. Заметив меня, подобрал ноги с тропы. Я приостановил шаганье.
— Я пошел?
Солдат хмыкнул:
— А мне чо? Туда-то иди.
Я спускался в пропасть, похожую на гроб, подчас бегом — голая глина, раскорябанная зноем в бурые струпья, вдоль тропы щетинилась болезная паутинка травы и пятнели нашлепки высохшего мха, палатки протягивались и тучнели, распирая военные бока — римский город начинался от тропинки, следующий часовой окликал:
— Курить привез?
Остервенел на мой ответ.
— Где ваш шеф?
— Шеф — у бандитов.
— Ну ладно. Где начальник?
— Начальник там, где трудно.
— Ну и воняй тут до пенсии!
Хлоркой несло будь здоров. Два мужика посыпали растворенное отхожее место на четыре очка под надписью «Финиш».
Главной улицей я выбрался к столовой — повариха с загорелыми плечами бросила чистить картошку и вцепилась в меня.
— Приехал? Пойдем сюда. Ты ж во всех понимаешь? — Завела в палатку. — А то сейчас набегут. Тебе ж старая — молодая разницы нет?
— Как сказать…
— Сможешь на раскладушке? Я вот так лягу — тебе низко не будет?
— Как сказать, — как заведенный повторил я, во дела!
— Давай. Пока нет никого. У меня задержка. — Она возилась под фартуком.
— Отставить! — гаркнули в окно.
Ворвался взмыленный кряжистый мужик с восклицанием:
— Прибыл? Ладноть! Прапорщик Свиридов — раскопный комендант.
— Да мы ж с вами играли…
— Точно так. Тут отца родного не узнаешь. — Повариху выпихивал вон. — Он — не женский врач!
Та голосила:
— Тогда в город отпустите!
Свиридов снаружи кричал.
— Почему пошабашили? Да он — са-ни-тар-ный врач. Санврач! Это хуже, чем ветеринар. Не лечит, а травит. Бригадиры, ну приструните вы народ, человек с Москвы ехал… Стыдно!
И вернулся, не один — с близорукой дамой: шляпа-шорты.
— Прошу. Мой зам по… Прилично не выговорю.
— По археологии.
— По ней! Нездоровая обстановка на раскопках, товарищ врач. Некачественная вода произвела постоянный понос, то бишь выделение жидкого кишечного содержимого. Народ совсем не терпит, выделяет содержимое где попало. В тридцать три струи. Не считая мелких. Негде сесть. Объект режимный. Для пресечения самовольного покидания ввел комендантский час. А не можем соблюсти! Бегают выделять. Разрешил стрелять холостыми для начала, а народ не устрашишь — лазят перебежками, ползком. К сознанию стучался: как же, говорю, космонавты полтора года и больше крепятся? И ничего нам на головы не летит. А вы две недели не осилите? Слушай, глянь пока, что у меня вот тут-то во в боку прищемляет, когда рукой замахиваю. — Свиридов задрал рубаху. — Елена Федоровна, вы уж за мной.
— Я, правда, не лекарь. Я только убиваю.
