Геннадий Головин - Чужая сторона
Они въехали в деревню. Дорога и здесь была вдребезги разбита. Озерами стояла гудронно-черная грязь.
Собачонка выскочила из-под забора, вздумала вдруг с лаем броситься под колеса, но в последний момент на краю дорожной топи остановилась, побрехала вяло и, посрамленная, повернула назад.
Возле одного из домов стояли трактор с железной волокушей, два самосвала, заплеванный грязью «газик».
— Ну-ка, стоп! — радостно воскликнул вдруг Юрка. — Посиди-ка маленько! У меня тут крестная живет…
Подрулил к забору и поспешно выпрыгнул из кабины. Угодил в грязь, весело заматюкался, по-журавлиному подымая ноги, пробрался на сухое, исчез за калиткой.
— За оградой слонялись какие-то молодые парни — все как один в резиновых сапогах, в одинаковых стеганых куртецах — все как один пьяные.
Там шла гульба, и Чашкин догадался, что его путешествию — конец.
Отломил в кармане кусок хлеба, стал жевать-пожевывать, пытаясь хоть этим утишить внезапную свою печаль.
Один из парней вывалился вдруг из калитки, чуть не упал в грязь, однако устоять сумел. Побрел рыдающей походкой вдоль улицы, дико ныряя головой чуть не до земли, шарахаясь из стороны в сторону, но каждый раз мастерски удерживаясь на краю дорожного болота.
Что-то спешно прожевывая, страшно оживленный и веселый, выскочил Юрка. Сказал, усаживаясь:
— Фу ты, сдреноть! Еле вырвался! Свадьба у них. Второй день гуляют! Вчера должны были расписаться — чтоб все чин чинарем — а им в загсе говорят: «Всенародный траур, а вы веселье хотите устроить?!..» Они подумали, подумали… Не пропадать же закуске? Да и гостей двадцать человек наприглашали. Ну и решили: пока так, без печати пока…
Он немного помолчал, весело одолевая дорогу, потом засмеялся:
— Мать невесты плачет! «Обманут они тебя, дочка!» А Петруха — парень шебутной, он — может! Хе-хе.
И после еще одной паузы — осторожно, с ноткой извинения — сказал то, чего ждал и чего боялся Чашкин:
— Я тебя, отец, вот что… До асфальта довезу, а дальше — извини, не смогу: выпимший. Ты не боись, там до Турищева совсем ничего — километров девяносто — машин много бегает, ать-два, голоснешь, любой подвезет! Не обижаешься? — Он внимательно покосился на огорченное лицо Чашкина.
Тот поторопился ответить:
— Что ты! И за это спасибо не знаю какое! Выручил.
— Главное, паразитство, что они мне стакан все-таки влили! А то бы я тебя до Турищева мигом бы домчал! Но там, вишь ли, ГАИ больно уж свирепый стоит.
— А тебе, ты говорил, куда-то еще надо было?
— В Химмаш? Подождут маленько! К ним тоже мимо поста надо ехать. Я уж лучше назад! Не то крестная обидится…
До асфальта оказалось совсем недалеко. Юрка, угрюмо промолчавший всю эту дорогу, сказал на прощание с нотками досадливого извинения:
— Ты это… не серчай! Старайся грузовые ловить — там народ получше. — Подумал, что бы еще добавить, сказал: — Ну, будь! — С лязгом захлопнул дверцу, яростно взревев мотором, в три коротких приема развернулся — и поспешил назад.
Чашкин опять остался один.
В тепле кабины грязь на коленках подсохла. Постирушечьими движениями он потер ткань, отряхнул и несколько ободрился: теперь он несколько меньше походил на бича.
Мимо него с ревом проносились грузовики. С гудением, почти неслышным, но музыкальным — легковушки.
Он прикинул и решил, что здесь попутку ему вряд ли поймать. Дорога тут шла под уклон и лишь километрах в двух начинала карабкаться в горку. Гораздо ближе, конечно, было пройти немного назад — туда, где плечо седловины только начиналось, — но он упрямо пошел в сторону Турищева. Ни единого шага пути не хотел он терять даром.
…Он не поверил своим глазам, когда первый же грузовик тормознул возле него.
— Тебе куда, дядечка? — Совсем молоденький ясноглазый парнишка, перегнувшись через сиденье к открытой двери, с весельем глядел на Чашкина.
— В этот… Турищев.
— Не-е… — Парнишка даже огорчился. — До поворота на Липовку — могу! Хочешь?
Чашкин полез в кабину.
Уже тронулись, когда он с тревогой воскликнул вдруг:
— Только у меня денег нет! Я забыл сказать…
— Нет так нет, — легко отозвался шофер. — Вдвоем-то веселее?
— Да уж… А до этой, до Липовки, далече?
Ему уже не хотелось вылезать из кабины — очень уж хорош, безмятежен, ясен был этот паренек! («Вот бы Катюхе такого бог послал!»— смутно подумал он.)
— Тридцать кэмэ. Ты нездешний, что ли?
— Нездешний. Совсем нездешний.
— В гости! — догадался паренек.
— Какие уж тут гости! — с досадой отвечал Чашкин. Не хотелось ему огорчать светленького парнишку своими невзгодами. — Летел, ними, ты в Москву, а оказался у вас тут…
Все же, видя полнейшее непонимание паренька, неохотно и скупо рассказал.
Тот не только не омрачился, но, напротив, пришел прямо-таки в восхищение.
— Вот это да! Ну, Расея-матушка! Такое только у нас может!
— При чем тут Расея? — рассердился Чашкин. — Она сейчас по аэропортам да вокзалам шарахается, наша Расея!
— Бюрократизм! — легко и весело воскликнул тогда паренек. — У нас в части лектор один выступал: бюрократов этих на всю страну миллионов или пятнадцать, или двадцать, точно не помню. Короче: трое работают, четвертый бумажки пишет. Им зарплату оправдывать надо? Надо! Вот и пишут, кто больше… Сейчас все умные стали, что ты! Я в армию уходил, шофер у нас был — Булыга. Сейчас прихожу, а он — уже в кабинете сидит! Освобожденный партком! Два телефона, галстук. Вот те и Булыга!
— Из армии-то давно?
— Полгода.
— Женился?
— Не-е! — Паренек засмеялся. — Я погожу! У нас девчонок-то в Липовке много. Недавно вот и десятиклашек на ферму пригнали — по комсомольской путевке. Но, главное дело, приводить мне ее некуда, если что… У нас еще две сестры и братишка маленький, и все в одном доме. Вот построюсь — с лесопилкой я тут вроде договорился — вот тогда уже…
— Слушай! — воспламенился вдруг Чашкин, мигом забыв все свои невзгоды. — Давай, я тебе та-акую девку сосватаю?! А? Любкой звать. Скромница! Умница! Красавица! Что ты каких-то, прости господи, по комсомольским путевкам будешь брать? Здесь — гарантия! Хозяйственная! Работящая! Школу только что на пятерки—четверки кончила! Давай я тебе ее адресок дам, а? У нас, если честно, парни в поселке не держатся. После армии только один вернулся. А ведь жаль — та-акая краля пропадает!
— А чо, батя! — весело откликнулся паренек после краткого размышления. — Возьми там в бардачке карандашик, пиши! Я в армии тоже с одной переписывался — Красавино Ивановской области. Она потом, правда, чего-то замолчала…
— Она тебе фотку пришлет, так ты сам, как на крыльях, к ней полетишь!
— Заметано, батя! — пряча бумажку с адресом во внутренний карман, бодро сказал шофер. — На свадьбу, в случае чего позову! Не сомневайся!
— А ты бы это… — несмело сказал Чашкин. — Свой бы тоже адресочек сказал. Она, я попрошу, и сама, может, напишет?
— А что ж! Пиши! Пусть только фотку первым делом шлет. Значит, так… — И он, сбавив зачем-то скорость, внимательно заглядывая время от времени в то, что пишет Чашкин, продиктовал адрес.
— Ну вот как славно! — с облегчением и прямо-таки счастьем в голосе воскликнул Чашкин, упрятывая бумажку поглубже в карман с отчетливым ощущением, что упрятывает он драгоценность.
Ему сделалось легко и свежо — впервые за последние сутки.
— Ну вот! — объявил паренек. — Поворот на Липовку. Мне за комбикормом ехать, а то бы довез тебя куда надо.
— Спасибо и так, милый человек! — со стариковскими, слегка и его самого удивившими нотками в голосе отозвался Чашкин.
— А крале скажи, чтобы первым делом фотку слала! — крикнул напоследок паренек. — Ну, а меня, ты уж постарайся, опиши как надо! Заметано? — И, засмеявшись, хлопнул дверцей, укатил.
Просветленно потихонечку улыбаясь, Чашкин пошел вдоль дороги и даже забыл на какое-то время махать попутным машинам.
У него было веселое, легкое чувство добро совершившего человека.
Он уже живо представлял их рядышком — Любку и этого ясного паренька — и у него сердце радовалось: так уж они славно гляделись рядышком!
«А что ж… — невнятно размышлял он, — и будут жить. И хорошо будут жить! И детишек наваляют штук пять — таких же ясноглазых, веселых. И вырастят их — работящими, незлобными, светлыми — какие и они оба. А потом у детишек детишки пойдут… И так оно и будет катиться колесо — как солнце по небу — от восхода к закату, и будет земля населяться все больше и больше ясноглазыми, веселыми, незлобными, работящими…»
Как и всякий человек, живущий в глуши, он исправно и рьяно глядел телевизор, слушал радио, вполне веря каждому изреченному диктором слову. Но ему всегда чудилась какая-то затаенная подловатая неправда в том, как безудержно восхваляют почему-то беспокойно мятущихся по земле людей, преимущественно молодых, всевозможно надсмехаясь при этом над людьми, живущими жизнью обыкновенной. Он никак не мог взять в толк, почему человек, ежедневно всю свою жизнь идущий на одну и ту же фабрику, честно работающий, честно растящий из своих детей новое поколение, — почему этот человек в чем-то хуже неприкаянного перекати-поля, который шарахается по всей стране, нигде подолгу не задерживаясь, ни к чему и ни к кому не прикипая… А то, что от таких вот побродяжек одна только бестолочь, пьянство, безотцовщина и распутство — это как бы и не касалось тех, кто сидел в телевизионных департаментах. Они, знай, восхваляли этих обеспокоенных, ищущих, где бы полегче да покрасивше!
