Геннадий Головин - Чужая сторона
Кто-то большой и тяжелый (Чашкин услышал, как жалобно запрогибались доски) вышел на крыльцо.
Остановился рядом, за спиной Чашкина, стал прикуривать.
Чашкин, перевесившись через перила, отвернувшись к стене, спешно набивал рот хлебом.
— Чего, отец? Бичуешь? — спросил вдруг стоящий сзади, обращаясь к Чашкину свойским, но и очень осторожным, из боязни обидеть, тоном.
Чашкин не мог отвечать. Быстро прожевывая, он оглянулся на говорящего через плечо, и движение это выглядело движением затравленного зверька.
Задавший вопрос был и в самом деле грузен, высок, по-шоферски толсто одет. Лет тридцать ему было. Простое круглое лицо с напряженно написанным на нем выражением сочувствия.
Чашкин не ответил. Тогда грузный повторил те же слова, но по-иному:
— Чего бичуешь-то, отец?
Проглотив наконец, Чашкин воскликнул — воскликнул нечто, поразившее и его самого: «И-я-я!!» Все лицо у него, оказывается, было как бы окоченевшим от непрорвавшейся слезной боли.
— Я-я! — еще раз попробовал он и наконец почувствовал, что вот сейчас разрыдается.
Выхватил телеграмму:
— Вот! Летел. Рейс отменили. Обокрали! С поезда ссадили! Видишь? — И по-детски скривился лицом в ожидании плача.
Тот взял телеграмму. Повернув к свету, падающему из буфетного окна, стал с недоверием читать. Читал долго.
— Чего-то ты, отец, загибаешь… — слегка даже обиженно сказал он. — Если, говоришь, летел, значит, должен был долететь. Как же так?
— Э-э! — с гортанными нотами воскликнул Чашкин. — Не могу я… говорить. «Должен»! Они Москву закрыли! «За-ги-ба-ю…»! Э-э! — Он опять отвернулся к перилам, и слезы наконец посыпались у него по щекам.
Ему было стыдно, что он плачет, что он плачет вот так, на виду, и аж сотрясается весь от неумения своего плакать, но не плакать уже не мог — слишком уж много всего, черного, накопилось!
— Новая деревня Московской… — прочитал мужик. — Так тебе, отец, знаешь еще сколько добираться?
Чашкин, переставая плакать, почти уже успокоенный и облегченный, повернулся:
— Не знаю я ничего. Она же померла уже. Когда уезжал, сестра позвонила: померла уже. Мне на похороны бы успеть!
— Ну, это ты навряд ли успеешь, — безжалостно и просто сказал грузный. — Хотя… — Тут он стал разглядывать дату отправления. — Одиннадцатое, что ли? А нынче вроде бы только двенадцатое. Если бы тебе до Турищева добраться, оттуда трасса на Москву — машин много…
Вернул телеграмму. Стал молча курить, не столько размышляя о чем-то, сколько — было заметно — что-то с трудом в себе преодолевая.
Чашкин, утомленный плачем, с покорством, но без всякой надежды смотрел на него.
— Видишь почту? — сказал наконец мужик. — Минут через двадцать подойдешь. Мне вообще-то в Химмаш ехать, но я тебя до Турищева подброшу, может. Ну, только смотри, отец! Если обманул… — Тут же, впрочем, эту неуместную угрожающую ноту оборвал.
С облегчением сунулся в карман, протянул трешку.
— Ты тут тем временем поешь чего-нибудь. Не дело — со стола недоедки таскать! — И пошел вниз по ступенькам, не оглядываясь.
Чашкин смотрел вслед ему ошеломленно.
«Почта»? — вспомнил он вдруг. Повернулся было к дверям буфета, но тут же сделал еще один оборот и, боясь передумать, пошел к домику, на который показал шофер.
— «БЕЗ МЕНЯ НЕ ХОРОНИТЕ ИВАН», — прочитала девчонка вслух и быстро побежала карандашом по бланку, подсчитывая слова. — Срочная? — Она с мимолетным любопытством глянула в лицо Чашкину.
— Не знаю, — растерялся Иван. — А хватит? — И показал трехрублевую свою бумажку.
Хватило. Осталась еще и мелочь.
С чувством, что он совершил непоправимую глупость, истратив все деньги, он снова пришел к буфету.
— Хлеба дай, — сказал он продавщице, красномордой бабе с мелкими, чахлыми кудряшками на голове.
Она будто бы даже с наслаждением сразу заорала:
— Что-о?! — с долгожданным удовольствием заорала во весь свой пропитой голос: — На все?! А что я буду людям к горячему давать?
— Ну дай хоть сколько-нибудь… — попросил Чашкин, внезапно оробевши.
Баба смахнула его копейки в сторону. Пренебрежительно и грубо тюкнула три-четыре раза тесаком по буханке, толкнула Чашкину куски по мраморной грязной поверхности прилавка: «На!»
Запихивая куски в карман, Чашкин отошел, не осмелившись спросить сдачи.
Теперь у него опять не было ни копейки. Зато был хлеб.
Странное дело, но, совершив несомненное благодеяние, водитель в дальнейшем стал словно бы испытывать сожаление от случившегося с ним. Сделался хмур, неразговорчив, будто бы даже и враждебен.
На вопрос об имени отозвался свысока:
— А тебе-то зачем? — Потом все же добавил: — Юркой зови. Не ошибешься.
Чашкин примолк. Юрка тоже минут двадцать вел машину молча. Яростно, с азартной ненавистью выкручивал баранку, не давая машине сползти в разъезженную колею.
Затем дорога полегчала, и столь же быстро настроение у Юрки изменилось. Он покосился на забившегося в уголок, то и дело задремывающего Чашкина и сказал:
— Если, ты говоришь, Москву закрыли, то могут и шоссе перекрыть. Что делать-то будешь?
— Не знаю.
— Э-эх, батя! — с интонацией ругани выговорил шофер. — Угораздило же тебя!
— Да уж не говори, — слегка заискивающе согласился Чашкин. — Угораздило.
— Кто по специальности-то?
— Ма′кальщик — привычно ответил Чашкин, но тотчас, почуяв что-то вроде стеснения за столь невнятную мастеровому человеку специальность, поправился: — Гальванщик то есть.
— А-а… — явно не слыхав о такой профессии, отозвался Юрка.
…А Чашкин вдруг подивился своему стеснению. Никогда еще не стыдился он своей профессии: работал и работал, не очень-то и плохо зарабатывал. А вот сейчас (от соседства, должно быть, с человеком, который дело имеет с механизмами, с умным железом машин) недомерком себя ощутил.
На хорошем-то заводе давным бы давно уже поставили автомат вместо Чашкина. Работа-то нехитра: вынуть чушку из одной «химии», перенести в другую «химию». Не дурак, он, конечно, догадывался об этом.
Иногда даже — очень, впрочем, косвенно — задумывался: — «А что будет, если приспособят на мое место какого-нибудь робота? Ни профессии у Ивана Чашкина, ни образования. Куда идти?» Тут же, впрочем, успокаивался: до пенсии пять лет, а за это время они никак не соберутся. Да и невыгодно им! Менять безотказного, двужильного, дешевого Чашкина на капризный какой-нибудь дорогостоящий механизм, которому, поди, еще и наладчик будет нужен, и техобслуживание, и запчасти из-за границы. И все же…
И все же — едкий, неприятный сквознячок обвевал душу при этаких размышлениях. Как ни увертывайся, а получалось именно так: вполне могли бы и без Чашкина обойтись на этой земле.
— Обокрали-то как? Со мной тоже случай был… Чашкин откликнулся оживленно, не давая себя опередить:
— У-у! Знатно он меня обокрал! — чуть не с восхищением ли откликнулся.
…После рассказа, почти уже беспечального. Юрка тоже с восхищением покрутил головой:
— Д-да! Ничего не скажешь! Умелец!
— Уж такой уж умелец, что как жив-то остался, прямо даже не знаю! — заулыбался и Чашкин, довольный, что рассказом своим угодил благодетелю.
— В другой раз умнее будешь! — неожиданно грубо оборвал шофер. Опять начиналась хлябь разбитой тракторами дороги.
Чашкин послушно примолк. Перепады Юркиного настроения повергали его в робость. Не то чтобы он боялся, что тот не довезет его до места, ссадит (хотя, конечно, и этого боялся). Чашкин боялся — не смейтесь — нечаянно нарушить в Юрке то состояние благородного сострадания, в которое он его нечаянно вверг и которое ужасно того красило.
Сам того не сознавая, Чашкин боялся разочароваться в Юрке.
Ему и одного аэрофлотовского белозубого жулика хватит, чувствовал Чашкин, до конца жизни.
— Вот паразитство! — со злобой проговорил вдруг Юрка. — Из-за одного человека! Да кем бы он ни был! — Юрка отчаянно крутил баранку влево-вправо, и ненависть к дороге, которую он одолевал, адресовалась прямиком, кажется, к тому, о ком он заговорил: — Столько людей! Из-за одного человека! Ну, а другие — как? — спросил, успев взглянуть на Чашкина. — Ты поездом поехал, а другие — как?
— В аэропорту остались. Кто домой вертаться стал, кто как…
— Во паразитство! — еще раз повторил Юрка. — В Америке-то если бы ихний помер, да они бы по судам свой аэрофлот затаскали!
— Сказал тоже! «В Америке»…
— Да в любой нормальной стране! — продолжал воевать с дорогой Юрка. — Развели бар-рдак!
— Им выгодно… — несмело сказал Чашкин, вспомнив недавние свои ночные размышления.
— Точно! — обрадованно согласился шофер. — Выгодно! Вот эту дорогу они каждый год ремонтируют! Декабрь настанет, сам увидишь, будут тут как тут! А то, что по весне она опять поплывет к едрене матери, им на это начхать! Зарплата идет? Идет! Галочка, где надо, стоит? Стоит! Им это, конечно, выгоднее, чем один раз сделать как следует, а потом — только мелочевый ремонт. И так — везде! Зла не хватает! Паскуда на паскуде и паскуду за собой тянет! Уу-у-ух, доиграются они в конце концов!
