Юрий Буйда - Жунгли
- На хера в церковь? - не понял Гена.
- Венчаться.
- Не знаю. Пойдем, наверное. Все ходят. Бабам нравится – красиво.
- Красиво, - Климс сплюнул. – Херня полная.
- Да ладно, - сказал Гена. – Люсь, тебе нравится в церкви?
- Нашли о чем сейчас…
- Тихо вы! – крикнул вдруг Климс, раскидывая руки в стороны. – Стоять!
Из-за поворота выплыл огромный черный джип. Влажно поблескивая и помигивая огоньками, он медленно проехал мимо застывшего с раскинутыми руками Климса и скрылся за углом.
- Пидоры черножопые, - беззлобно проговорила Люсендра. – По тротуарам ездят…
- Заткнись, блин! – с ненавистью сказал Климс. – Ну блин! Это же «Мерседес» джи эл четыреста пятьдесят, восемь цилиндров, четыре с половиной литра, триста сорок лошадей, мультируль, климат-контроль, круиз-контроль, эй-би-эс, и-би-ди, гур, джи-пи-эс, ви-ди-эс, брейк-ассист, сто двадцать штук баксов! – Он перевел дух. – У меня такой будет. У меня будет такой! – Он повернулся к Люсендре, лицо его перекосилось яростью и казалось обожженным, а глаза и рот – черными. – Сукой буду. Сукой буду! – закричал он навзрыд. – Сукой буду!
Люсендра обняла Климса за плечи, он ее оттолкнул, она взяла его за руку, он зарычал, вырвался и быстро пошел вперед.
- Тащусь я с этого парня, - сказал Крокодил Гена. – Он за машину убьет кого-нибудь.
- Не за машину, - сказала Люсендра. – Совсем не за машину.
Климс шел один, подавшись вперед всем своим хищным телом, играя желваками, сплевывая и мыча. Он не смотрел по сторонам. Он вообще ничего не видел. Он не хотел видеть никого и ничего. Тело его вибрировало от едва сдерживаемой злобы, оно пылало лиловой яростью, но он не чувствовал своего тела. Он зашел в ночной магазин, купил сотку и выпил не отрываясь. Ему показалось, что он выпил не водки, а нашатырного спирта. В горле бурлило и горело. Зарычал, сплюнул, двинулся через двор, сунув руки в карманы, ничего не замечая и сплевывая, сплевывая, сплевывая.
- Да хер с ним, - сказал Гена, провожая Климса взглядом. – Пусть остынет.
- Боюсь я его, - сказала Люсендра, беря Крокодила под руку. – Убьет он кого-нибудь.
- Да ладно, - успокоил ее Гена. – Это у него все из-за матери.
- Значит, мать убьет.
- Я бы тоже такую убил.
- Какие вы, мужики, безжалостные…
Они поднялись в квартиру на втором этаже.
Люсендра жила с отцом. После смерти жены он редко ночевал дома, и это Люсендру устраивало.
- Выпить надо, - сказал Гена, плюхаясь на широкий диван в гостиной.
Люсендра принесла бутылку и стаканы. Они выпили.
- Ты мне скажи… только честно… - Крокодил сделал паузу. – Камелия у вас там на Фабрике работает, нет? Только честно, Люська…
- Ну ни хера себе! – Люсендра хохотнула. – Нет, конечно.
- Врешь?
- У тех, кто врет, язык черный, - сказала она и высунула язык. – А у меня какой?
- Блядский, - Гена захохотал. – Наливай ещё!
Люсендра с облегчением вздохнула и налила.
Люсендра не скрывала, что подрабатывает на Фабрике, но про других помалкивала. Она встречала на Фабрике Камелию, которая несколько раз снималась в групповухах, а однажды даже в сцене с собакой, но рассказывать об этом Крокодилу, конечно же, не собиралась.
- Платят-то хоть по-божески? – спросил Гена.
- Говно платят, - сказала Люсендра. – Хозяин говорит: если вам мало, хохлушек найму – они тупые, красивые и дешевые. Недавно троих из Донецка привез…
- А Донецк разве не у нас?
- На Украине.
- Надо же… - Гена выпил. – На хера хохлам Донецк?
- Из-за них и платят копейки. Они готовы клей глотать, лишь бы здесь работать.
- Какой еще клей?
- У нас в кино вместо спермы – клей. У наших мужиков сперма херовая, на экране не смотрится, вот и варят клей. Столярный клей. Хозяин говорит, что это из-за соевой колбасы. Кто есть колбасу, у того сперма для кино не годится.
Крокодил помолчал.
- На хера тебе это, Люсь?
Люсендра вздохнула.
- Хочу в кино работать. А порнуха, хоть и порнуха, а все равно кино. Камера, свет, грим… Там весело. Искусство. Не хочу я здесь подыхать, Ген. Лучше на Фабрике, чем здесь, с этими. – Она встрепенулась и сделала вид, будто хочет ударит его. – Вот с тобой – хоть на край света, Крокодил, да ты ведь замуж не зовешь…
- Погоди-ка. - Гена порылся в карманах, протянул Люсендре пачку денег. – На вот.
- Это еще зачем? Господи, Крокодил, здесь же одни тыщи…
- Бери, бери…
- Охренеть не жить! – Люсендра была растрогана. – Ген, давай я тебе отсосу за это, что ли…
- Эх, Люська, - сказал Гена, - какая же у тебя жизнь темная… - Темная и дикая…
Климс добрался до психбольницы минут за пятнадцать. Спрятав мотоцикл за кочегаркой, он пересек двор и остановился под вторым от крыльца окном.
Когда-то его мать работала в больнице медсестрой и он часто здесь бывал. Однажды мать сказала: «В зоопарке можно работать, но не жить» - и уволилась. С той поры здесь ничего не изменилось. Приземистые кирпичные дома с окнами, слезившимися черной мглой, по-прежнему производили гнетущее впечатление. С утра до вечера персонал боролся с неисправностями водопровода, канализации, отопления, но все равно пациенты, ходившие по больнице в одних носках, тащили за собой из туалета мокрые следы: война в туалете иногда поднималась выше щиколоток. Зимой больных сбивали в кучи, собирая в те палата, где работало отопление. Лежали здесь в основном алкоголики и бомжи. Осенью они стекались сюда, чтобы пережить морозы. По вечерам они вылезали в окна, чтобы раздобыть выпивку, а ночью устраивали попойки с дежурными медсестрами, которые потом сами лечились от белой горячки, - их помещали на втором этаже, в женском отделении. Весной врачи и медсестры выгоняли пациентов на сельхозработы: алкоголики копали сестринские огороды, чинили крыши, получая за это еду и выпивку. Они мастерили из кирпичей и нихромовой проволоки примитивные электроплитки, на которых варили картошку в палатах. Из-за этих плиток то и дело вспыхивали пожары.
Сюда часто наезжали комиссии, после чего менялись главные врачи, но все оставалось по-прежнему, зимой лопались трубы парового отопления, а летними ночами огромная Жанна Д’Арк, медсестра и мать троих детей, трахалась с каким-нибудь пациентом, а потом пыталась сгореть от стыда во дворе: лила на голову спирт, чиркала спичкой, падала наземь и била всех толстыми ногами, пока ее не уволакивали в палату.
Климс постучал в окно, забранное решеткой. Прислушался, постучал еще раз – громче. Лязгнул запор, под навесом вспыхнула лампочка, и из двери высунулся Гондурас. Климс четыре года сидел за одной партой с этим парнем, который однажды на уроке географии отказался при девчонках произносить слово «Гондурас», потому что, как он объяснил потом директору школы, не может же иностранное государство называться так же, как наш гондон.
- Ты бы еще утром заявился, - сказал Гондурас сонным голосом. – Ладно, пойдем.
- Куда еще?
- Куда надо.
Они обогнули здание и оказались перед железной дверью. Гондурас звякнул ключами, отпер дверь, включил свет в коридоре и загородил вход. Климс понял – достал деньги, отсчитал купюры.
- Две, - сказал Гондурас.
- Ты же говорил – тыща.
- Две, - повторил Гондурас.
Климс протянул купюру, и Гондурас посторонился, пропуская его в коридор.
- Слушай сюда, - Гондурас понизил голос. – Она сама сюда притащилась с обезьяной…
- С какой еще на хер обезьяной?
- Мне откуда знать? Обезьяна и обезьяна. Мартышка, что ли. Ученая. В юбке. – Гондурас хохотнул. – В общем, обезьяну посадили в гипнотарий – утром с ней разберемся, а ее я отвел сюда…
- Что значит – сама притащилась?
- Кто-то ее привез, но я не видел кто. Когда ее привезли, на вахте я был один, регистрировать не стал. Понял?
- Как ее зовут? – Климс проглотил комок, застрявший в горле.
- Да хер ее знает!
- Молодая?
- На пацана похожа. – Гондурас осклабился. – Ни сиськи, ни с письки, и жопа с кулачок. Лилипутка какая-то. – Подмигнул. – На твою Веронику Сергееву похожа. – Вероникой Сергеевной звали мать Климса. – Извини.
- Сколько у меня?
- Часа три, - сказал Гондурас. – Сюда, конечно, никто не сунется, но дверь я запру – на всякий случай.
- Вода есть?
- Чего?
- Вода там есть?
- Должна быть. – Гондурас широко улыбнулся. – Помыться хочешь?
Климс сплюнул. Его трясло от возбуждения, но он не хотел, чтобы Гондурас это заметил.
- Стучать не буду, - сказал Гондурас. – Когда приду, тогда и приду. Услышишь. Ты пешком?
- На ракете на хер.
Климс дождался, пока Гондурас запрет дверь, и только после этого направился в дальний конец коридора к двери, которая вела в душевую.
Девушка лежала на полу, свернувшись калачиком. Босая, в рваных джинсах, короткой майке. Климс присел на корточки, откинул свалявшиеся волосы с ее лба. На ее губах запеклась кровь, лицо опухло, на щеке ссадина.
