Александр Проханов - Рисунки баталиста

У штаба, похрустывая гравием, останавливались машины. Хлопали дверцы. Быстрые, в ремнях с портупеями, офицеры козыряли дежурному, исчезали в дверях. Стуча подошвами о твердую землю, прошел караул. Худощавые молодые тела ладно двигались под выцветшей формой. Колыхались у поясов подсумки. Лучилось на мушках черно-белое солнце.

Навстречу Веретенову попались два прапорщика, сердились, спорили!

– А я тебе говорю, триста банок сгущенки и два ящика мыла! Мне зам по тылу приказал! Тащить в район боевых!

– А мне зам по тылу не указ! Я с начфином все обговаривал! Мне надо побольше сгущенки и мыла пять ящиков!

Умолкли, проходя мимо Веретенова. Оглянулись. Что-то тихо сказали.

У соседнего домика, у тенистого, в белых соцветьях куста, стоял солдат с аппаратом. Наводил объектив на офицера. А тот заправлял под ремень складки, оглаживал под фуражкой виски, трогал маленькие шелковистые усики.

– Ты меня давай сними раза три, потом выберем, где лицо поспокойнее. Пусть домашние видят: живем здесь нормально, спокойно! – приосанился, улыбался в объектив.

Солдат старательно, раз за разом, щелкал затвором.

– Внимание, товарищ подполковник!.. Не моргайте, товарищ подполковник!.. Снимаю!..

Веретенов узнал в офицере начальника штаба, того, кому завтра по ущельям, по минным полям, на перехват караванов. А перед этим – снимок домашним. «Все хорошо, все нормально. Не волнуйтесь, мои дорогие…»

За каменной невысокой стеной открывалась пустынная степь. Далекая, уже знакомая гора с плоской вершиной. Виднелась башня врытого в землю танка. Шевелились панамы солдат. И в нем, Веретенове, – острое прозрение жизни их, занесенных в эту степь, на эту броню, и себя самого, глядящего на недоступно далекую гору. «Почему мы здесь?.. Стреляем, умираем, тоскуем!.. Так надо? Кому и зачем?»

В столовой гремела посуда, брызгала из-под крана вода. Две женщины-посудомойки, голоногие, в легких сарафанах, наклонились над грудами тарелок. Два лейтенанта посмеивались в сторонке, зыркая по их ногам, по быстрым голым рукам, по вырезам сарафанов. «Так надо?.. Пете и мне?..»

Двигался дальше. «Библиотека» – бросилось в глаза Веретенову. Вошел. Было прохладно, пусто. Стояли железные полки с потрепанными, читаными-перечитаными книгами. За столом сидела женщина, подклеивала рваную книгу. Ее лицо, милое, тихое, показалось Веретенову знакомым. Быть может, похожее лицо было у его первой, полузабытой теперь учительницы. Чуть наивное, чуть печальное, округлое, неяркое лицо.

– Здравствуйте, – сказал Веретенов.

– Добрый день, – ответила женщина.

– Что-то немного у вас народу, – сказал он, радуясь, что голос женщины оказался под стать ее облику, тихий, светлый.

– Да сейчас ведь служба! Вот к вечеру начнут приходить. А многие на боевые ушли!

– Вижу, читают. Книги-то все потрепаны. Распушенные, как одуванчики.

– Читают много. Там, на Родине, так не читают.

– А эту, что у вас, совсем разодрали.

– А эту книгу взрыв разодрал. Ее солдат с собой брал в боевую машину. Машина наскочила на мину, и книгу всю посекло. И ее стараюсь подклеить.

Веретенов смотрел на растерзанную книгу. Хотел спросить про солдата. Старался представить его судьбу, то место в степи, где ударило пламенем. Не решился спросить. Легкие спокойные пальцы макали кисточку в клей, мазали полоску бумаги, накладывали на страницы бинты и повязки.

– Вы позволите взглянуть, какие у вас книги на полках? – спросил он.

– Конечно. Посмотрите, пожалуйста…

Веретенов стал ходить среди полок, осторожно снимая книги, всматриваясь не в названия, не в строчки, а в сами растрепанные, замусоленные страницы, в распавшиеся изломанные корешки. Казалось, в страницы набилась степная пыль, машинная копоть. В книгах, о чем бы в них ни писалось, было второе, одинаковое во всех содержание. Об этой степи, о боях и походах, о горе, страдании и смерти.

Вошел офицер, невысокий, немолодой, аккуратный. Осторожно, стараясь не стучать, приблизился к столику. Сказал:

– Здравствуй, Таня!

– Здравствуй! – тихо сказала она.

И то, как они сказали друг другу и как потом замолчали, показалось Веретенову необычным. Он стоял за книжными полками, слушал ту тишину, в которой они молчали. Что-то важное, уже между ними случившееся или готовое вот-вот случиться, чудилось ему в тишине.

– Я пришел узнать…

– Что узнать, Гриша?

– Ты обещала ответить.

– Я ведь тебе сказала…

– Завтра уходим в Герат. Неделю с тобой не увидимся. Буду все думать, мучиться. Неужели не ответишь?

– Не могу сейчас, Гриша, сказать. Вот вернешься, тогда…

– Всю неделю мне ждать?

– Уж ты подожди, хорошо? Очень прошу, подожди! Вернешься, тогда и скажу…

Они опять замолчали. И опять Веретенову показалось, как минуту назад, как и прежде, в штабе, как и раньше, при знакомстве с Кадацким: у всех пришедших в эту военную степь помимо грозной, равняющей всех заботы, одинаковой военной судьбы существует своя, невидимая, отдельная боль, незримое ожидание, по которому может ударить взрыв, рассечь, оборвать.

Громко, сильно прозвучали шаги. Голос Кадацкого произнес:

– Здравствуйте, Татьяна Владимировна… Здравия желаю, Григорий Васильевич! Вас-то я и ищу. В полк к вам звонил. Тут, понимаете, есть одно дело такое…

Веретенов вышел из-за книг. Кадацкий увидел его. Одной рукой коснулся плеча офицера, другой приглашал Веретенова ближе:

– Ну вот и хорошо, замечательно! Уже познакомились?.. Подполковник Корнеев Григорий Васильевич. Тот самый, который нам нужен… А это наш гость из Москвы, художник Федор Антонович Веретенов. Приехал к нам делать батальные зарисовки. Будет здесь с нами работать… И кроме того, у вас в полку, Григорий Васильевич, служит его сын, в роте Молчанова. Надо бы им повидаться. Понимаете? Сыну с отцом повидаться!

– Я готов, – сказал Корнеев. – Сейчас возвращаюсь к себе. Вот только сюда на минутку…

Веретенов его разглядел. У него было простое обветренное лицо, губы в мельчайших трещинках, виски с сединой, глаза под смуглым лбом смотрели глубоко и спокойно. Веретенов, глядя в эти глаза, хотел узнать в них про сына.

– Рота Молчанова завтра идет на задание? – спросил Кадацкий.

– Так точно, – ответил Корнеев.

– Мы с Федором Антоновичем на солнышке вас подождем. А потом вы с ним в полк поедете.

Когда оказались вдвоем на солнце, Кадацкий сказал:

– Тоже удивительное, скажу я вам, дело! Ну кажется – что здесь? Война, беда! Ан нет! Кто-то, конечно, судьбу здесь свою завершает, голову свою оставляет, а кто-то судьбу находит! Женщины приезжают работать. Телефонистки, продавщицы, библиотекарши. Ну, само собой, незамужние. От семьи какая женщина сюда к нам приедет? И вот, бывает, счастье свое здесь находят. Корнеев – вдовец. Овдовел года два назад. И она, Татьяна, незамужняя. И что-то у них здесь назревает! Мы ведь все знаем! Все на виду! Ничего не укроешь. Любовь у них. Глядишь, и поженятся. Удивительное, скажу я вам, дело!

В дверях показался Корнеев, спокойный, твердый.

– Я готов. Машина у КПП. Можем проехать в полк.

Расположение полка – приплюснутые сборно-щитовые казармы. Клубящееся до неба сухое облако пыли, и в недрах облака – работающая стальная техника. Выхлопы, гарь, чуть видные контуры залезших на башни людей. Фанерный раскрашенный щит – боевая машина пехоты карабкается на скалистый откос. Надпись: «Гвардейцы-мотострелки, учитесь действовать в горах!» Строение клуба. Арык с текущей в нефтяных разводах водой. Солдат из шланга поливает деревья, и они, вживленные в спекшийся шлаковый грунт, жадно пьют воду.

Корнеев провел Веретенова в спальное помещение, сумрачное после пекла, полосатое от косого света, уставленное двухъярусными железными койками. Спросил у щелкнувшего каблуками дневального:

– Где ротный?

– В парке, на технике, товарищ подполковник! – Дневальный, невысокий, с круглым деревенским лицом, стоял навытяжку, разглядывая командира и Веретенова. И как ни был взволнован Веретенов, отметил у солдата выражение спокойного достоинства. Отыскал в лице штрихи, овалы, блестящие точки в глазах, создающие это выражение.

– В вашей роте служит Петр Веретенов?

– Так точно!

– Где его койка?

– Вот здесь! – Дневальный простучал подошвами, коснулся двухъярусной кровати, не отличимой от остальных. Те же темно-синие, плотно заправленные одеяла, взбитые квадраты белых подушек.

– Внизу? Наверху?

– Внизу!

Веретенов подошел, коснулся железной спинки. Провел ладонью по одеялу, испытывая мучительную то ли сладость, то ли тоску. Стеснялся ее. Стеснялся этих двоих, наблюдавших за ним. Это прикосновение было прикосновением к сыну. Сын вытягивался на кровати своим худым длинным телом. Его руки сегодня утром заправляли одеяло, взбивали подушку. Его ноги топтали этот выметенный, с облезлой краской пол. Его глаза смотрели в это полосатое пространство с наклеенным на стену боевым листком. Он, Веретенов, дышал тем же самым воздухом, что и сын. Сын был рядом, здесь. И сейчас они встретятся.