Константин Кропоткин - Содом и умора
Я почувствовал, как заполыхали мои уши.
— Мы квартиранты, — сказал я и, уловив, что мой голос звучит крайне неубедительно, поспешил сделать отвлекающий маневр. — Мы, кажется, про цветочки говорили?.. Хм… Цветочки… Да, их мы по очереди берем. Кирилл — по четным дням, а я — по остальным.
— О! — восхищенно произнесла Светлана. — У вас дома наверное настоящий сад!
— Конечно! — воскликнул я. — И сад, и огород! Знаете, какая у нас в кадушке редиска вызревает?! Первый сорт! А репа?! А озимые и яровые!
— Да, что вы? — сказала Светлана уже с меньшим воодушевлением.
— Приходите, я вас так угощу! — напирал я на бежевую женщину. — Пальчики оближете! Придете?
— Мы с Валентином подумаем над вашим предложением, — пролепетала она.
— Ах, так вы Валечки жена? — удивился я. — Повезло вам. Очень интересный мужчина. Я б за таким на край света бы помчался! Одна борода чего стоит. Сексуальная!
Светлана смотрела на меня с ужасом, словно я уже разбил ее семью.
— Да, вы не волнуйтесь, — успокоительно добавил я. — Вы ведь понимаете, что я другому отдана и буду век ему верна. Промискуитет не в моем характере.
Светлана повела пегой головой и попятилась. Посчитав светскую беседу законченной, я бросил «извините, мне пора» и рванул к Кирычу, который, похоже, вообразил себя демосфеном и о чем-то увлеченно толковал бородатому мужу ботанической жены.
— Требую объяснений! — прошипел я, бесцеремонно отбуксировав его Будде.
Кирыч помялся и поведал такое, что сильно расслабило мои лицевые мышцы: рот открывался сам собой.
Таинственным образом личная жизнь Кирыча стала всеобщим достоянием. Более того, Вера Петровна вызвала Кирыча «на ковер» и сообщила, что ее не интересуют сексуальные пристрастия подчиненных.
— Если, конечно, они согласуются с законом, — якобы сказала она.
Для того, видимо, чтобы Кирычу не пришло в голову идти в насильники.
— Теперь понятно! — дослушав неторопливую речь Кирыча, мрачно констатировал я.
Похоже, этой пафосной компании не хватало именно таких сладких парочек, как мы.
— Клубнички им подавай! Развесистой клюквы! — зашипел я.
Без моего согласия, не спросясь, втемную меня перевели из тайных сожителей в официальные любовники и теперь заставляли играть роль всеобщего посмешища! Бойфренда!
— Успокойся, чего в этом страшного? — сказал Кирыч.
* * *В холле перед витой лестницей растопырились ржавые трубы, кое-как приваренные друг к другу. Спрятавшись за раскоряку, я хлебал вино и боялся двух вещей. Во-первых, как бы меня опять не призвали исполнить роль «бойфренда» Кирилла Андреевича, а во-вторых, как бы одна из труб не сверзилась мне на голову.
— Скульптура называется «Надежда», — мое одиночество нарушил лысоватый мужичок в щегольском темно-синем костюме.
Он потряхивал стакан, взбалтывая светлую жидкость со льдом.
— Почему не «Вера»? — вяло отозвался я.
Мужичок отхлебнул из своего стакана, кокетливо оттопырив мизинец, и улыбнулся:
— Вы правы. На самом деле это часть триптиха «Вера. Надежда. Любовь». Жаль «Вера» здесь не помещалась. Поэтому я подарил Верочке «Надежду», — он постучал полированным ногтем по металлической конструкции.
— С любовью подарили? — спросил я.
— Конечно! — ответил он и, склонив голову, щелкнул каблуками. — Честь имею представиться…
Затем незнакомец издал серию звуков, зудящих, как мушиный рой. Каз-з-зимир? Сигиз-з-змунд? Или З-з-зиновий? Переспрашивать я постеснялся, не зная, как это согласуется с правилами хорошего тона. «Пусть будет „мужичок с ноготком“», — решил я.
* * *— Конечно, вам здесь неинтересно, — сказал «мужичок с ноготком».
Он привязался ко мне, как банный лист. Точнее, меня самого определил по этому разряду, таская по огромному дому, показывая хрупкие лампы итальянских дизайнеров, бронзовые статуэтки тувинских мастеров и странные лежанки, которые в приличном обществе принято считать креслами и, закатывая глаза, говорить:
— О! Какой милый Корбюзье!
Я упирался, как мог. И даже рыгнул. Не помогло.
— Богема! — одобрил он.
Я плохо знаю, как функционирует ночная жизнь, у меня нет халата с драконами, а встаю я с первыми петухами. Тем не менее, согласно кивнул: да, я — богема. Потому хотя бы, что не могу выговорить «аффилированная структура» и о корпоративных акциях знаю еще меньше, чем о ночной жизни.
Часы показывали пятнадцать минут десятого. «Усы гусарские, залихватские», — подумал я. Мучаться оставалось недолго.
— Вы видели фильм «Far from heaven»? — спросил меня хозяин дома.
«Мужичок с ноготком» легко перешел с русского на английский. Чувствовалась привычка.
— Милая история, — сказал я. — Главный герой мне особенно симпатичен.
— Да-да, я понимаю, — с улыбкой, похожей на усмешку, сказал он.
«Это не кино про каннибалов?» — испугался я.
— Психологически верно выстроенная роль, — придумал я нечто нейтральное.
Если фильм про пожирателей человечины, то можно всегда отпереться, сказав, что для меня, «богемы» во плоти, главное — художественность образа. И для пущей убедительности завести очи к потолку.
* * *Часы на моей руке мерцали в полутьме. «Усы нафабренные, кокетливые», — подумал я, уже не надеясь попасть домой сегодня, от которого оставалось всего 53 минуты.
Мы сидели на диванчике в зимнем саду. Где-то вспыхивал смех, где-то играла музыка, а я прел в искусственной сырости, как банан на ветке. Мужичок заплетающимся языком излагал мне свои взгляды на литературу, живопись, скульптуру, моду. Я поддакивал, стараясь незаметно отодвинуться от его назойливого ноготка.
— Знаешь, — «мужичок» перешел на «ты». — У меня тоже есть лечение.
— Лечение чего? — не понял я.
— В-лечение, — сказал он. — К мужчинам.
— Надо же? — сказал я, не чувствуя никакого желания становится жилеткой для постороннего человека. Пусть даже способного подарить уродливую «Надежду».
— И что мы будем делать? — спросил он, погладив меня по руке.
— Жить дальше, — я попытался встать, закругляя увлекательную беседу.
Но мужичок, не зная куда девать свое влечение, цапнул меня за лацканы пиджака.
— Отпустите! — испуганно попросил я, отшатываясь от душистой физиономии и бессмысленных глаз. — Пожалуйста!
Лоска в мужичке не осталось. Он остервенело тянул меня к себе и желал лобзаний.
Вспыхнул свет.
— Мило! — послышался голос.
В зимний сад высыпало блестящее общество. Здесь были все, с кем сегодня меня свела нелегкая. Вон и ботаническая Светлана со своим Карабасом-барабасом. А вон Кирыч. Увидев его, я чуть не крикнул «родной».
Кирыч наливался красным, словно вино, выпитое за вечер, только сейчас начало распространяться по его организму.
— Очень мило! — повторила Вера Петровна, возглавлявшая расписную кавалькаду.
Она улыбнулась, как ни в чем ни бывало, подошла к поникшему «мужичку с ноготком» и, потрепав по плечу, заставила его встать и чинно удалиться.
* * *— С мужем? У всех на глазах? Целовался? — переспрашивал Марк, слушая возмущенную речь Кирыча, который никогда в жизни не будет брать меня в порядочное общество, потому что я не умею себя вести и он не знает, как теперь смотреть в глаза Вере Петровне, супруга которой я чуть было не дефлорировал.
Марк, уже воя от смеха, завалился на диван и засучил ногами:
— Ой, я не могу больше! Хватит! Я УМИРАЮ!
АХ, ЛЯМУР-ЛЯМУР!
— Ach, l'amour, l'amour… — заходилась неизвестная певица в приступе смертельной любовной тоски.
Марк подпевал, незнание слов компенсируя пылкостью чувств.
Марусины завывания означали, что он влюблен. Снова, как в первый раз. У него вообще есть удивительная способность каждый новый роман переживать, как Первый и Единственный. Другой бы давно утомился, а Марку хоть бы хны — вон с телячьим восторгом гнусавит французские песни.
Я возил утюгом по рубахе. Ткани на нее ушло много, и я чувствовал, что с меня сойдет семь потов, прежде чем рубаху можно будет повесить в шкаф. На столе неряшливой пирамидой возвышалась груда белья, которую еще предстояло привести в божеский вид. На домашнем языке «гладильный террор» означал:
либо
а) «смотрите, я вину заглаживаю»,
либо
б) «отстаньте, у меня проблемы».
А иногда — в случаях особенно экзистенциальных.
в) все вместе.
Мой случай был тем самым, потому как пострадал я ни за что и теперь сам толком не знал, что демонстрирую.
На следующий день после моих публичных лобзаний с чужим мужем у Кирыча возникли трудности со зрением. Он перестал меня видеть. Смотрел и не видел. Если бы он колотил тарелки, крыл меня последними словами или хотя бы дал мне возможность объясниться, то я бы знал, как себя вести: я бы тоже бил посуду, ругался или рыдал «Я не виноват».
