Натали Саррот - Вы слышите их?
Друг, который сидит против него по другую сторону низкого стола, прижав, словно это помогает ему сосредоточиться, большой и указательный палец к углам опущенных век, не двигается, молчит. Неколебим. Неприступен. Нечувствителен, как стены замка к бурлению воды, слегка захлестывающей их снизу, к насекомым, копошащимся в типе крепостного рва.
— Прислушайтесь… Но прислушайтесь же… Тот отнимает руку, открывает усталые глаза — К чему? Что случилось? — Мне порой кажется… вы будете смеяться, вы тоже… что… что жизнь… простите меня, это нелепо… ну, в общем, то, что за неимением лучшего, приходится называть так… опа теперь там, у них… а не здесь, уже пе в этом… он щелкает зверюгу в бок… Это все в прошлом. Ушло. Скоро от этого ничего не останется, все, что будет появляться, тотчас будет исчезать… рушиться, едва возникнув… постоянная утечка… ничего нельзя будет удержать, сохранить, сберечь, никаких сокровищ, ничего заслуживающего благоговения, ничего подобного им уже не нужно… А без них…
— Так значит, им ничего подобного уже пе нужно? И со всем этим покончено? Прискорбно… Он кладет руку на спину зверюги, тянет ее к себе… Мы с тобой, оказывается, им не нужны… Какое несчастье, какой ужас, что ж теперь с нами, бедными, будет… — Да, это правда, вы сами не понимаете, как верно то, что вы сказали… склоняясь через стол, шепотом… Что с нами будет? Что станет с нами без них? — Без них? Что станет с нами? старый друг покачивает головой, взор его изливает сочувствие… Простите, что причиняю вам боль, но, я полагаю, придется обойтись без них. Увы, с этим нужно смириться. Но смеется тот, кто смеется последним. Ибо мы сильны, очень сильны, то, что заключено в этом, очень сильно, обладает огромной мощью… В день, когда они попытаются разрушить это… Но до него еще далеко, думаю, вы их переоцениваете, преувеличиваете их опасность, бедные дети не так уж грозны, им не по плечу…
Засунув руки в карманы брюк, надвинув кепку до бровей, зажав в зубах окурки, они лениво шатаются среди подмостков, время от времени останавливаются, прислушиваются к навязшим в ушах выкрикам зазывал, с гримасой отвращенья глядят па омерзительные жесты работорговцев, которые подталкивают вперед свой товар, поворачивают его во все стороны, похлопывают по ногам шлепают по бедрам… Вот здесь, пожалуй, не спорю, есть какая-то вялость в контуре ляжки, но взгляните зато на линию спины… несравненна. Вся непосредственность и мощь примитива. Редкая вещь. Кто скажет лучше? Настороженно приглядываясь, срывающимся голосом… Ну смелее…
Никакого движенья. Никому «не поднять». Все слишком бедны. Обнищали. Можете оставить ее себе. Оставь себе свое чудо. Пусть тебе будет лучше.
Он подымает голову и внезапно, с каким-то неожиданным для себя самого выражением, которое заставляет и я еще до того, как он открыл рот, сделать шаг назад, сбиться в кучу: Да. Лучше.
Странно, но хватило этого — этого безотчетного оттенка в тоне, показавшего им… они с трудом могут поверить;» что он и вправду от них оторвался, не обращает на ни‹ внимания, не помнит о них, глядит в себя, созерцает нечто в себе самом и так просто, с таким спокойствием и серьезностью констатирует: Да. Лучше.
И они, в свою очередь безотчетно, словно заразясь от него, тянутся в струнку, выпрямляются по стойке смирно, с застывшими лицами, с вперившимися в него глазами.
Да. Лучше. И более ни слова. Воспользоваться этой нежданной победой, упрочить свои позиции. Да, лучше, слышите! И на этом все. Брысь, пошли вон, чтоб я вас нё видел.
И это уже бьет в нем, нарастает, переполняет его, льется через край, течет, отныне не встречая преград, этого пе удержать, да, лучше, да, ничего нет лучше, чем эти мгновения контакта, совершенного слияния…
Что-то мелькает в их глазах, которые утратили неподвижность, на их оживших лицах… Один из них делает шаг к нему, остальные незаметно его одергивают… Дай же ему сказать… Интересно… — Да, правда, интересно, просто умора, не так ли? Просто умора, что мне взбрело на ум подарить вам… он расхаживает перед ними… все то лучшее, чем я обладаю… то, чего никому у вас не отнять… Да, просто умора, что я обхожусь с вами как с высоким гостем, которого сажают на почетное место, для которого достают из погреба, которому дают отведать самые свои тонкие вина… И я вдобавок вечно корил себя за то, что не смог, не сумел дать вам что-то еще лучшее… умолял вас простить мне все несовершенство… заставлял себя, вот уж поистине умора как можно дольше скрывать от вас… бедные дети всегда успеют столкнуться… прятать от вас могилы и показывать лишь прекрасные венки… и главное, мечтал оставить вам в наследство этот талисман, чтоб вы хоть иногда, хоть на несколько мгновений, ни от кого не завися, в полном одиночестве, могли отвратить от себя… чему вы улыбаетесь? — Вовсе мы не улыбаемся… Мы слушаем тебя… — Да, отвратить от себя… простите мне высокопарность, удержать на почтительном расстоянии смерть… Тут есть чему улыбнуться, над чем посмеяться. Вы правы. Каким же я был дураком. Пеликан. Готовый все отдать вам. Всем пожертвовать… устраниться, потесниться, лишь бы дорогим деткам было где расцвести, лишь бы предоставить им побольше места… Только бы они соблаговолили принять… Достаточно ли это хорошо? Красиво ли подано? О, какое счастье, они не отворачиваются, напротив, глядите, наклоняются… Нет? Да?
Они стоят полукругом, прижавшись друг к другу локоть к локтю, лица, их недвижны, остекленелые глаза прикованы к нему. Он подходит к ним ближе… Скажите же что-нибудь… я ведь к вам обращаюсь… вы слышите меня?
Он разбивает свои слабые стиснутые кулачонки о их могучую грудь, в его голосе проскальзывают плаксивые интонации… Я знаю, что смешон, что с вами все бесполезно, все бессмысленно… А потом, отступая, отодвигаясь от них, кричит, срываясь на фальцет: Но знайте, я не один… Есть люди, лучшие люди… Одинокий прохожий, которого окружили на пустынной дороге хулиганы, озирается по сторонам, зовет на помощь, поблизости есть люди, мои спутники тут, они услышат, они совсем рядом, за первым поворотом, сейчас они прибегут… Слава богу, остались еще люди, которым все это дорого… Я не одинок в своих взглядах… Все те, кто еще способен по-настоящему сделать усилие… все они со мной… и молодые люди, ваши ровесники, для которых я никогда и пальцем не пошевелил, для которых ровным счетом ничего не сделал… по собственному побуждению, без всякой моей просьбы… окружают меня, поддерживают…
Они надвигаются на него, сгрудившись еще плотнее… их челюсти, их взгляды тяжелеют, наливаются жестокостью… Только послушайте его, послушайте это ошалелое кудахтанье… А ты ведь считал себя непобедимым, вооруженным до зубов… Мы, значит, внушаем тебе такой страх, что ты ищешь защиты у сил порядка, скликаешь на помощь, призываешь фараонов…
— Нет-нет, ничего подобного, поверьте… Я не этого хотел… Неужели я настолько глуп? Разве я не знаю, что такие доводы на вас не подействуют, вас не запугают? Мне хотелось просто напомнить вам, что я не исключение, не такое уж ничтожество, наконец, не такой уж безумец… Я, разумеется, не должен был… сам не знаю, что на меня нашло, это вырвалось невольно…
— Невольно… Вырвалось… сработал, понимаете ли, один из рефлексов, обусловленных многовековой жизнью среди благонамеренных, оберегаемых, привилегированных, обосновавшихся среди своих сокровищ, прикрывающих свои копилки… И при первой же угрозе… как удержаться… Ко мне, добрые люди, на помощь, бравые стражи!.. Не драться же с этим хулиганьем, слава богу, мы не одни, есть полиция, чтобы нас защитить… Хороший удар дубинкой вразумит этих маленьких негодяев… Лучшее средство прочистить вам мозги…
Выходит, мы еще недостаточно низко склонились перед этим маленьким чудом. Этим шедевром. Чистым произведением искусства. Которому место в музее. Разве мы не слышали, как это было объявлено? Не слышали, как были оглашены последние указы? Конечно слышали и продефилировали перед ней, воздали честь, куда нам было деться. А потом ушли. Заперлись у себя. Но даже и это, оказывается, было слишком. Даже это не было дозволено, следовало зайтись здесь на всю ночь в экстазе и петь до хрипоты хвалы… Вот чего он требовал. А? Признайся, ты этого хотел? Заставить пас отречься от самих себя, унизиться… Ты побледнел, изменился в лице, когда мы, спокойные, независимые, безразличные, встали, попрощались и ушли как ни в чем не бывало… Этого он не мог вынести, бросился за нами вдогонку… — Неправда, никуда я не бросался, с места не двинулся… — Не двинулся? Не поднялся наверх? Не тряс дверь? — Но когда? Гораздо позже, когда от вас… — Ах, когда мы позволили себе… какое оскорбление величества…. когда мы развлекались в своей Компании… тихонько смеялись за закрытой дверью… — Да, когда вы низвергали, обрушивали па нас… Нас залило… мы начали задыхаться… — Задыхаться? Как интересно…
