Натали Саррот - Вы слышите их?
А потом выстроились передо мной полукругом и один из них, шагнув вперед, сказал мне с вызовом: Все. Все вместе. Этот плоеный воротник — плод коллективного труда. Коллективный труд. Ясно? И оттолкнув меня, они подошли к камину и, несмотря на все мои мольбы, мои крики, взяв ее, положили па стол кверху брюхом… Тебе не кажется, что так она выглядит лучше? Нет? Да не бойся, мы ее пе сломаем… они похлопывали ее… признайся, в этом положении она гораздо красивее… и плоеный воротник ей идет как нельзя больше… У нас это вышло само собой… вдохновение осенило… Не важно из чего, любой материал годится… даже твои прославленные мэтры теперь ничем не брезгают, ведь правда? Даже презренным свинцом, если им вздумается… Но мы-то даже не пытаемся превратить свинец в чистое золото, мы просто развлекаемся, и все… Сорви, если хочешь, пожалуйста, я сам его снимаю, пе волнуйся… Но согласись, ведь ей это шло, согласись, это ее украшало… в ней есть что-то унылое, кургузое, а это сообщало ей легкость, придавало какую-то…
Тут я пришел в себя, я схватил их за шиворот, я стал трясти их… Несчастные молодые старички, жалкие подражатели, покорные внуки тех, кто пятьдесят лет назад пририсовывал усы, да, вы сами знаете… полагая, что они потрясут мир, сметут все… по известно, что с тех пор… а ну — ка, вон отсюда, отправляйтесь спать…
И они поднялись, ни слова не говоря, заперлись там, наверху… Я полагал, что они подавлены, думал, что уничтожил их… и вдруг услышал смех… эти раскаты смеха точно топкие ремни секли, хлестали меня…
Вот умора, вы слышали? Джоконда… усы Джоконде… Они все еще с места не сдвинулись, все еще составляют свои хронологические таблицы, держатся за свой жалкий приоритет, ублажая ненасытное самолюбие своих мэтров, своих «творцов»… Усы Джоконде… А правда, мы пе подумали об этом, браво, мы в восторге… С этим давно покончено, бедняжка, со всеми твоими досками почета, табелями о рангах… тут предтечи… там эпигоны… тут великие, там ничтожества… Усы — это лихо… жаль, пас там пе было, мы не смогли принять участие, вот бы посмотреть, какую рожу ты скорчил… Нет, это глупо, мне жаль его… всю жизнь стараться не нарушить приличий, киснуть в подобострастии, никогда не позволяя себе… На, держи… и разодрав коробку с печеньем, вышвырнув печенье на пол, топча его ногами, вытащив гофрированную бумагу, сложив ее… Смех замирает, лица становятся серьезными… Ну-ка, дай, мне пришло в голову… или нет, она слишком мала, лучше взять картонку… ища глазами… вот, держите, и не вокруг шеи, лучше вокруг морды, или нет, вокруг брюха… пониже… и ее нужно посадить, вроде как в балетной пачке… нет, право, она мне начинает нравиться… это придает ей вид… шик… Ох, гадкое слово… Поглядите, как оп побледнел, он сейчас упадет в обморок… оно пошло, да? вульгарно… Да не гляди ты с таким отчаянным видом, на, мы тебе ее возвращаем, держи свою игрушку, видишь, па ней нет пояса, нет красивого колье… а жаль, оно очень шло ей… ну вот, успокойся, мы рвем его, выкидываем… Нет, господа, поверьте, у нас нет авторского самолюбия, мы не стремимся создать нечто неповторимое, коллекционную вещь… мы не жаждем ни обогащения, ни славы в настоящем или будущем… Мы ничем не связаны, чисты. Мы все равны. Все гениальны… Ты тоже, знаешь, ты — гений… ты тоже, почему бы нет? Стоит тебе захотеть… Ты тоже…
Их твердые ладошки сжимают его руки… Пойдем, развлекись немножко, как мы, вставай, потянись как следует, разомнись… Осторожно, он вырвался, взгляните на него, он присел на корточки за креслом своего друга… Что ты там делаешь? Прячешься? Значит, ты этого так боишься? Полно, вылезай оттуда… Они вытаскивают его из-за кресла, он не сопротивляется, только молча мотает головой… улыбка расплывается по его гладкому лицу старого кретина… Увидишь, мы позабавимся, потанцуем… Право, это тебе пойдет на пользу, разыграем вместе комедию… дай себе волю… открой шлюзы, опрокинь барьеры, выпрямись, наконец, прыгай, резвись… они похлопывают его по груди, по лбу… тут сокрыты «сокровища», «неподозреваемые богатства», выражаясь вашими словами… как и в пас, как и во всех… Нет? Ни за что на свете? Отказываешься? Это твое последнее слово? Предпочитаешь не двигаться с места, рухнуть здесь, грузный и инертный, как твоя зверюга… взгляни на нее… На, бери ее, неси на камин, поставь на место… он наклоняется, берет ее на руки… они подталкивают его… К чему такие предосторожности, не делай это с видохм, будто несешь святые дары, святой потир… ну вот, здесь ей хорошо… Сейчас ты увидишь, мы начинаем… но посмотрите, как он весь напрягся, одеревенел, скукожился… да расслабься же… беззаботней, дай себе волю… Ты раскрепощен, свободен, пойми это… больше нет сеньоров и мэтров, святых образов, ты сам мэтр, сам себе хозяин, ты и твой суверенный жест… Больше нечего страшиться, нет ни судей, ни законов… Просто жалко смотреть, во что тебя превратили за долгие годы, вся жизнь прошла в послушании, в набожном поклонении, это и не позволяло тебе никогда, даже мысленно, хотя бы… посмотри на нас… это так легко…
«Легко»… смотрите, как он весь сжался, его напугало это слово… одно из слов-барьеров, одововчядок, которые заставляют немедленно отступить, поскорее укрыться в загоне, сбиться поплотнее. Легко. Да. Но отныне это не должно пугать тебя. Легко, а почему бы и нет? Тем лучше, если легко, это такое наслаждение, не приходится сдавать экзамены, проваливаться, унывать, отчаиваться, дрожать, начиная все сызнова, покрываться смертельным потом, заниматься самобичеванием, простираться ниц и часами ждать знака, пусть самого ничтожного, лишь бы он подтверждал избранность… Все — избраны. Все — призваны. Отныне и навсегда покончено с отлучениями, исключениями… Встань, расправь затекшие члены, да не бойся же…
Он кидает на друга, утонувшего в своем кресле, застенчивый взгляд ребенка, которого просят прочесть стихотворение на семейном сборище… Да не гляди ты на него, забудь его, забудь все… пошли… скинь эти стесняющие тебя одежды… поступай как мы… назабавимся вместе… Он тяжело подымается… Но что эдю? Что вы намерены сделать? Поставить пьесу? Балет? Не хотите же вы, чтоб я… Ну, чем он еще недоволен? Право, просто руки опускаются… Еще капельку терпенья… Это никак не называется, пойми… С названиями, ярлыками, дефинициями покончено… Это то, чем оно станет, а чем — никто не знает и знать не хочет… Бросайся очертя голову… без оглядки… Да, безоглядно, безвозвратно затерянный, всеми забытый, недосягаемый для глаз, недосягаемый для воспоминаний… в пустоту, в невесомость… он ощущает, как его грузное тяжелое тело… Кто это сказал? Кто сказал — грузное? Кто сказал — тяжелое? Кто сказал — тело? Откуда взялись эти слова? Они лежат на мне. Они прикреплены ко мне… я облеплен словами… сорвите их… Они тащат его за собой вертят, заставляют лечь, встать… тяжелая, грузная туша, слон, мамонт пускается в пляс…
Он смотрит на эти старые, отвалившиеся от него слова, он, смеясь, топчет их… Вот чем я был облеплен всю жизнь… грузная, тяжелая туша… я больше не боюсь… глядите, что я делаю… но по мере того как движение увлекает его все стремительнее, отваливается и это, точно струпики, когда после скарлатины шелушится кожа… отныне нет ни «глядите», ни «я», ни «делаю»…
Остается только то, что теперь проталкивается, циркулирует в нем, через него, между ними и им, они — единое целое, они точно кольца змеи, которая взвивается, качается, скользит, ползет по мебели, по лестнице, свертывается клубком, падает, разворачивается, вытягивается, бросается из стороны в сторону… вода течет из опрокинутых ваз… цветок на прямом стебле колеблется, как свеча, в его руке… Задыхаясь, оп валится в кресло, подымает голову и видит склоненные над ним улыбающиеся лица… Вот что вы заставили меня делать… это безумие…
Друг, который сидит против него по другую сторону низкого стола, прижав, словно это помогает ему сосредоточиться, большой и указательный палец к углам опущенных век, не двигается, молчит. Неколебим. Неприступен. Нечувствителен, как стены замка к бурлению воды, слегка захлестывающей их снизу, к насекомым, копошащимся в типе крепостного рва.
— Прислушайтесь… Но прислушайтесь же… Тот отнимает руку, открывает усталые глаза — К чему? Что случилось? — Мне порой кажется… вы будете смеяться, вы тоже… что… что жизнь… простите меня, это нелепо… ну, в общем, то, что за неимением лучшего, приходится называть так… опа теперь там, у них… а не здесь, уже пе в этом… он щелкает зверюгу в бок… Это все в прошлом. Ушло. Скоро от этого ничего не останется, все, что будет появляться, тотчас будет исчезать… рушиться, едва возникнув… постоянная утечка… ничего нельзя будет удержать, сохранить, сберечь, никаких сокровищ, ничего заслуживающего благоговения, ничего подобного им уже не нужно… А без них…
— Так значит, им ничего подобного уже пе нужно? И со всем этим покончено? Прискорбно… Он кладет руку на спину зверюги, тянет ее к себе… Мы с тобой, оказывается, им не нужны… Какое несчастье, какой ужас, что ж теперь с нами, бедными, будет… — Да, это правда, вы сами не понимаете, как верно то, что вы сказали… склоняясь через стол, шепотом… Что с нами будет? Что станет с нами без них? — Без них? Что станет с нами? старый друг покачивает головой, взор его изливает сочувствие… Простите, что причиняю вам боль, но, я полагаю, придется обойтись без них. Увы, с этим нужно смириться. Но смеется тот, кто смеется последним. Ибо мы сильны, очень сильны, то, что заключено в этом, очень сильно, обладает огромной мощью… В день, когда они попытаются разрушить это… Но до него еще далеко, думаю, вы их переоцениваете, преувеличиваете их опасность, бедные дети не так уж грозны, им не по плечу…
