Патриция Хайсмит - Незнакомцы в поезде
— Коронер в итоге определил, что убийство совершено маньяком, не известным ни жертве, ни сторонам разбирательства. Был вынесен вердикт о «неизвестном лице или лицах», и дело передали в полицию.
На следующий день, когда Гай уже уезжал из материнского дома, пришла телеграмма:
«НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ С ЗОЛОТОГО ЗАПАДА.
БЕЗ ПОДПИСИ».
— От Фолкнеров, — сказал он на ходу матери.
Она улыбнулась.
— Скажи Энн, чтобы она получше следила за моим мальчиком.
Она ласково потянула его за ухо и поцеловала в щеку.
Телеграмма Бруно, скомканная, всё еще находилась в руке Гая, когда он прибыл в аэропорт. Он разорвал ее на мельчайшие кусочки и бросил их в проволочную корзину. Все кусочки прошли сквозь решетку и пошли плясать на ветру по асфальту, освещаемые солнцем, веселые, как конфетти.
Шестнадцатая глава
Гай мучился в поисках определенного ответа — Бруно или не Бруно? — но потом бросил. Было слишком много невероятного в том, что это сделал Бруно. Какую весомость имела карточка меткалфской таксомоторной фирмы? Бруно нашел такую карточку в Санта-Фе и направил ее Гаю, вот и всё. Если это сделал не маньяк — коронер и другие верили в маньяка, — то разве не более вероятно, что всё организовал Оуэн Маркмен?
Гай отгородился в мыслях от Меткалфа, Мириам и Бруно и сосредоточился на работе по Палм-Бичу, которая, как он понял с первого дня, потребует и дипломатического искусства, и всех его технических знаний, да и просто физических сил. Он изолировал мозг от всего, кроме Энн, от всего своего прошлого, которое, при всех его идеалистических целях и борьбе за них, при отдельных удачах, казалось ничтожным в сравнении с работой по возведению величественного главного здания клуба. И чем больше он погружался в новую работу, тем более обновленным он чувствовал себя и в более широком плане.
Фотокорреспонденты газет и журналов снимали главное здание, бассейн, кабины для переодевания и террасы уже на ранних стадиях строительства. Снимали и членов клуба, приезжавших с проверками, и Гай знал, что под их фотографиями будут помещены денежные суммы, вложенные ими в этот роскошный дворец отдыха и развлечений. Иногда он спрашивал себя, не объясняется ли его энтузиазм отчасти сознанием того, какие деньги стоят за проектом, достатком пространства и материалов для работы, лестным вниманием со стороны богатых людей, приглашавших его к себе в дома. Гай никогда не принимал этих приглашений. Он понимал, что тем самым лишает себя небольших заказов, которые пригодились бы ему следующей зимой, но он также знал и то, что не сможет заставить себя выполнять светские обязанности, которые большинство архитекторов воспринимали как дежурное дело. Вечерами, когда ему не хотелось быть одному, он садился на автобус и ехал за несколько миль к Кларенсу Бриллхарту, они вместе ужинали, слушали пластинки, беседовали. Про Кларенса Бриллхарта, менеджера «Пальмиры», бывшего брокера, высокого, седовласого пожилого джентльмена, Гай часто думал, что хорошо было бы иметь такого отца. Он восхищался веявшим от него спокойствием, манерой неторопливого поспешания как на строительной площадке, так и в собственном доме. Гай надеялся, что сможет быть таким же, как он, в свои пожилые годы. Но он чувствовал, что движется и двигался вверх слишком быстро. В быстром движении наверх, считал он, неизбежно наносится ущерб достоинству и чести.
Вечерами Гай по большей части читал, писал длинные письма Энн или просто ложился спать, потому что каждый день вставал в пять и часто работал целый день с паяльной лампой или мастерком и раствором. Он знал почти всех рабочих по именам. Ему нравилось разгадывать темперамент рабочего и определять, насколько тот чувствует дух того дела, которым в данным момент занимается, и как много вкладывает — или недовкладывает — в сооружение его проекта. «Это примерно как дирижировать исполнением симфонии», — писал он Энн. В сумерках, сидя с трубкой в зарослях на участке поля для гольфа и глядя на четыре белые здания, он чувствовал, что проект закончится успехом. Он почувствовал это, еще когда были положены первые горизонтальные перекрытия на мраморные колонны главного здания. Склад в Питтсбурге в последний момент был испорчен прихотью клиента насчет окон. И пристройка к госпиталю в Чикаго тоже была испорчена, думал Гай, карнизом, который сделали из более темного камня, чем тот, который предлагал он. Но Бриллхарт не допускал никакого вмешательства, «Пальмира» сооружалась в полном соответствии с первоначальной концепцией, и Гай никогда не создавал до этого столь законченной вещи.
В августе он поехал на север встретиться с Энн. Она работала в проектном отделе текстильной компании в Манхэттене. Осенью она планировала войти в дело с одной женщиной-проектировщиком, с которой познакомилась случайно. Никто из них не упоминал имени Мириам до четвертого и последнего дня пребывания Гая. Они стояли у речушки за домом Энн, это были их последние минуты, перед тем как Энн должна была везти его в аэропорт.
— Ты думаешь, это был Маркмен, Гай? — вдруг спросила его Энн и в ответ на кивок Гая добавила: — Это ужасно — но я почти уверена.
Однажды вечером, когда он приехал от Бриллхарта в меблированную комнату, где жил, его ждало письмо от Бруно и письмо от Энн. Письмо Бруно было из Лос-Анджелеса. Оно поступило в Меткалф, а далее его переправила мать. Бруно поздравлял Гая с работой в Палм-Биче, желал ему успеха и просил написать ему хотя бы словечко. Постскриптум гласил:
«Надеюсь, Вас не раздражает это письмо. Я написал много писем, но не отправил их. Звонил Вашей матери и спрашивал Ваш адрес, но она мне его не давала. Гай, честно, тут не о чем волноваться, иначе я не писал бы. Вы не знаете, что это мне в первую очередь надо было бы беспокоиться? Напишите поскорее, а то я вот-вот могу уехать на Гаити. По-прежнему Ваш друг и почитатель. ЧЭБ».
Тихая боль пронзила Гая с головы до ног. Ему стало невыносимо оставаться одному в комнате. Он направился в бар и, еще не осознавая, что делает, выпил две порции хлебной водки, потом третью. В зеркале через стойку он взглянул на свое загорелое лицо, и его поразило, что глаза у него бесчестные и бегающие. Значит, это сделал Бруно. Этот вывод, не оставляя больше никаких сомнений, раздавил его своей тяжестью, как катаклизм, выдержать который может только ум сумасшедшего. Гай оглядел маленький бар с таким видом, словно его стены готовы были обрушиться на него. Это сделал Бруно. И испытывает несомненную гордость по поводу того, что Гай получил свободу. Взять этот постскриптум. А возможную поездку на Гаити? Но что имел в виду Бруно? Гай хмуро глянул в зеркало и отвел взгляд, переведя его на руки, потом твидовый пиджак, фланелевые брюки, и в голове у него мелькнуло, что сегодня утром эту одежду надевал один человек, а снимать ее будет другой — такой, каким он будет впредь. Это он знал точно. Хватило мгновения, и он не смог бы сказать, что же именно произошло, но он чувствовал, что отныне и впредь вся его жизнь будет иной, должна быть иной.
Но если он знает, что это сделал Бруно, почему не сообщит в полицию? Что он чувствует в отношении Бруно, кроме ненависти и презрения? Боится его? Ясного ответа на этот вопрос он не знал.
Он сдерживал в себе желание позвонить Энн, пока не стало поздно звонить, но к трем часам ночи не выдержал. Лежа в темноте, он очень спокойно говорил о разных привычных вещах, раз даже засмеялся. Даже Энн ничего не заподозрила, подумал он, положив трубку. Состояние смутной встревоженности не покидало его.
Мать написала, что человек, который звонил ему, когда он был в Мексике, и назвался Филом, снова звонил и спрашивал, как его можно найти. Она забеспокоилась, что это как-то связано с Мириам, и спросила Гая, не сообщить ли в полицию.
Гай написал ей в ответ: «Я понял, кто этот беспокойный тип. Это Фил Джонсон, парень, с которым я познакомился в Чикаго».
Семнадцатая глава
— Чарли, что это за вырезки?
— Один мой друг, мам! — крикнул Чарли через дверь ванной.
Он прибавил воды, нагнулся над ванной и сосредоточил взгляд на никелированной пробке. В следующий момент он потянулся за бутылкой виски, которую он держал в корзине для белья под полотенцами. Когда у него в руке оказался стакан виски с водой, дрожь в теле немного улеглась. Несколько секунд он рассматривал серебристый галун на рукаве своего нового смокинга. Смокинг так ему нравился, что верх он надевал даже в качестве банного халата. Рамка овального зеркала обрамляла портрет молодого человека праздного образа жизни, бесшабашного искателя загадочных приключений, глубокого, сильного, с отменным чувством юмора, деликатными манерами (свидетельством чему стакан, который он держит большим и указательным пальцем, как бы готовясь произнести пышный тост) — молодого человека с двумя жизнями. И он выпил за себя.
