Тьерри Коэн - Я сделаю это для тебя

— Просто замечательно! — съязвил Дебрюин. — Мы продвинулись в расследовании далеко вперед.

Жан-Франсуа Гонсалес заметил усмешки на лицах присутствующих. Он сделал двухсекундную паузу, чтобы в голосе не прорвались ни досада, ни раздражение.

— Наш подход заключается в следующем: мы делаем предположение и проверяем, подтверждает его собранная информация или нет, — холодно пояснил он.

— Продолжайте! — приказал Дебрюин.

— Акцент террориста проанализировали специалисты по восточным языкам. Они пришли к единодушному мнению: эти люди — французы. В речи присутствует легкий североафриканский акцент. Очевидно, мы действительно имеем дело с французами, выходцами из Магриба. Скорее всего, молодые исламисты, завербованные в континентальной Франций и прошедшие обучение за границей.

— Что у вас есть на Сюма, чего мы еще не знаем? — спросил Дебрюин, поворачиваясь к Самюэлю Мерлю.

— Эрик Сюма работал на «Франс-6». Десять лет назад он вынужден был уйти с канала: его популярность резко упала после того, как он позволил себе жесткие высказывания в адрес исламистов. Коллеги упрекали его за то, что он утратил беспристрастность, вышел за рамки профессии. Он разведен, живет один, встречается с детьми два раза в месяц, в светской жизни участия не принимает. Отношения поддерживает только со своими сотрудниками. Репутация в профессиональной среде у Сюма вполне приличная, хотя кое-кто упрекает его в излишней амбициозности, считая, что ему не место на этом молодом канале. Мы его слушаем и ведем.

— Что насчет места? — спросил Дебрюин.

— Мы увеличили изображение и проанализировали детали. Плинтусы, линолеум, оконные косяки… типичны для муниципальных домов с умеренной квартплатой, построенных в шестидесятых годах. Это значит, что террористы, возможно, находятся в нескольких километрах отсюда, в какой-нибудь башне в парижском предместье… или где-то еще.

Глава Объединенного оперативного отдела начал ходить из угла в угол.

— Я хочу, чтобы вы связались со всеми нашими подразделениями на местах, пусть подстегнут информаторов. Мне плевать, кнут они будут использовать или пряник: министр требует результатов. Если эти субчики появлялись в предместье со связанным человеком, кто-то наверняка что-то видел или слышал.

— Если позволите… — вмешался Самюэль Мерль. — Вы слышали запись. Они вопят, не боясь, что услышат соседи. Вряд ли группа, втянутая в захват заложника, станет так рисковать. Полагаю, они затаились в одном из выселенных домов.

Раздраженный досадным проколом, Дебрюин посмотрел в глаза шефу контрразведки и продолжил:

— Очень хорошо… Пошлите людей во все заброшенные и поставленные на ремонт дома.

В дверь зала заседаний осторожно постучали. На экране монитора появилось лицо сотрудника Оперативного отдела. Дебрюин впустил его, и тот что-то прошептал ему на ухо.

— Господа, у нас новости. Канал «Теле-8» получил сообщение.

Даниель

Она сидит рядом со мной и молчит. Она хотела бы поговорить со мной, но не может подобрать слов. Никогда прежде мы не чувствовали себя друг с другом так неловко: когда я возвращался из поездки, она спрашивала, как все прошло, мы начинали разговаривать и не могли наговориться.

Минуту назад, когда мы с Пьером вошли в дом, она сразу посмотрела на его руку в моей ладони и поздоровалась, как приветствуют соседа, которого хотят держать на расстоянии. Потом спохватилась, поцеловала меня в щеку и тут же ушла в гостиную. В жесте Бетти не было спонтанности — это была множество раз повторенная, забытая и вновь обретенная сцена. Я знаю, о чем она думает, чего хочет.

Она смотрит на меня, набирает воздух в легкие, чтобы вытолкнуть наружу застрявшие в горле слова, и выдыхает, ничего не сказав, и сожалеет, что не хватило мужества.

О, Бетти, как бы мне хотелось помочь тебе! Обнять тебя, поплакать вместе с тобой. Пролить слезы, молча вспомнить погибшего сына, поговорить о нем, сотрясаясь в рыданиях. Все бы так и случилось, будь мы равны перед лицом пережитой драмы, но ты считаешь себя жертвой, а меня — виновником несчастья.

Я мог бы заговорить первым, облегчив тебе задачу.

Сказать, что никогда не прощу себе, что в тот день не забрал Жерома после тренировки. Объяснить, каким виноватым себя чувствую за то, что посчитал деловую встречу более важной, признаться, как часто об этом думаю. Если бы я сказал тогда Салливану, что мне нужно заехать за нашим сыном! Если бы не побоялся предупредить тебя, что опаздываю! Но та встреча с клиентом, моя усталость… Неужели судьба и впрямь заранее планирует свои убийства?

Я мог бы заговорить первым, позволить тебе оскорблять меня, как в тот роковой вечер.

«Негодяй! Сволочь! — кричала ты. — Предпочел работу сыну! Тебе все мало. Жаждешь еще больше власти, еще больше денег. Зачем тебе сегодня эта чертова власть? Что ты будешь делать с деньгами? Сдохни и забери их с собой! Ложись в гроб с банковскими счетами, но верни мне моего мальчика!»

Ты била меня кулаками в грудь, царапала ногтями лицо, но я не чувствовал боли. Боль, обжигающая и разрушительная, гнездилась в другом месте. Известно ли тебе, Бетти, какой болью отозвались твои слова в моем сердце? Знаешь ли ты, что я почувствовал, увидев твое искаженное горем и ненавистью лицо?

Возможно, слова, которые ты сегодня никак не можешь выговорить, — это слова извинения. Я знаю, ты коришь себя за те ужасные обвинения. Ты добра от природы и страдаешь, видя, что я горюю еще сильнее из-за твоей тогдашней злости. Но я не стану помогать тебе, Бетти. Я ничего не должен слушать, мне нельзя расплакаться в твоих объятиях. Даже если мы видимся в последний раз.

Я хочу сохранить мое страдание нетронутым, хочу остаться виноватым всего на несколько дней. Пока не исполню свою миссию.

Любовь Пьера, твой поцелуй в щеку, неспособность заговорить со мной достаточно поколебали мою твердость. Позволь мне еще немного побыть сбежавшим психом, коим я хочу себя выставить. Ради нас, ради меня, ради него.

Я встаю, Бетти, я оставляю тебя одну. Ты без сил сидишь на диване. Завтра я уйду очень рано, чтобы ты не стала меня отговаривать. Я отправлюсь на встречу с Салливаном, потом сяду в самолет и улечу в Лондон.

Я оставляю тебя, Бетти, у меня деловая встреча.

— Почему ты с ней не говоришь?

Я подскакиваю, ищу его взглядом. Вот он, мой мальчик, сидит, поджав ноги, на лужайке. Я уже не надеялся. Ждал целый час, устроившись на краю бассейна.

— Жером… Как я рад тебя видеть! Почему ты ни разу не показался в Лондоне?

Он молчит. Сидит опустив голову. Потом роняет:

— Ты должен с ней поговорить.

— Не хочешь отвечать на мой вопрос?

— Я первый спросил.

Он ждет с отсутствующим видом.

— He знаю, Жером. У меня не получается.

Он пожимает плечами:

— Неправда. Ты просто не хочешь.

Что ему известно?

— Зачем спрашивать, если заранее знаешь ответ?

— Затем, что ответить должен ты. Это единственное решение.

О чем он?

— Ладно, давай разберемся с тобой. Почему так вышло в Лондоне? Мне ужасно тебя не хватало.

— Так будет всю оставшуюся жизнь, папа. Тебе придется привыкать.

Привыкать…

— И все?

Он застенчиво улыбается:

— Нет. Правда в том, что я навещаю отца. Но там ты уже не мой отец.

Его признание переворачивает мне душу.

— Я тебя не узнаю. Вот и не могу найти.

Я молчу, пытаясь осознать смысл сказанного.

— Мне трудно это объяснить, — продолжает он. — Обычными, здешними словами не опишешь, что чувствуешь наверху, они не годятся для того мира. Души сближаются из-за «сродства», благодаря «общим ценностям», как ты когда-то говорил. Там твоя душа потерялась.

Я чувствую себя опустошенным. Нет сил ни на объяснения, ни на вопросы. Нужно быть твердым, решительным.

Он продолжает, набирает очки:

— Мама хотела бы поговорить, и ты это знаешь. Она часто о тебе думает. Ты ей нужен. Она плачет, но тебя никогда нет рядом, чтобы ее утешить. Пьеру тоже плохо. Мама им занимается, но делает не то. Она слишком его опекает, боится, как бы чего-нибудь не случилось. Ты должен быть рядом, говорить с ними, любить их.

Его советы приводят меня в бешенство. Истина невыносима и чудовищно жестока, когда пытаешься ее отрицать.

— Я люблю их.

Слабое оправдание. Но другого у меня нет.

— Папа! — нервно восклицает он.

Мое бегство приводит его в отчаяние.

Нельзя поддаваться, нельзя его слушать, пробовать осознать, что он пытается мне внушить.

— Я не желаю об этом говорить!

Тон у меня жесткий, даже повелительный.

Он хватает цветок, гладит лепестки, вдыхает аромат. Произносит не глядя:

— Я люблю тебя, папа.

Откуда эта нежность? У меня заходится сердце. Я, кажется, понял.