Ольга Токарчук - Путь Людей Книги
А Маркизу становилось все хуже. И не только на душе. Его темные выразительные глаза отказывали ему в повиновении. Появилась резь, краснота, в сумерках глаза слезились. Каждый вечер Вероника делала ему компрессы из целебных трав: ромашки, ноготков, подорожника. Маркиз отдавался ее приносящим облегчение рукам с наслаждением и благодарностью. Этих минут он начинал ждать уже с полудня.
— Откуда у вас в глазах столько воды, Маркиз? — спрашивала Вероника, готовя кусочки чистого полотна для компрессов.
— Наверно, лед во мне тает, — шутливо отвечал Маркиз и нежно целовал ее заботливую руку.
В один из октябрьских дней они остановились на большом постоялом дворе, единственном на весь городок, выросший у них на пути.
Трактир трещал по швам. Мест не было ни в комнатах наверху, ни в конюшне внизу. За столами сидели усталые люди в пропыленной одежде. Женщины укачивали младенцев, мужчины дремали, откинувшись на спинки деревянных лавок.
Берлинг узнал от толстой трактирщицы, что все эти путники — гугеноты из окрестностей Монтобана, направляющиеся в Голландию.
— На ночлег нечего и рассчитывать, сударь. Тут яблоку негде упасть. Попробуйте вместе с этими людьми пойти к пастору — может, пустит переночевать. Но перекусить у меня кое-что найдется.
В ожидании скромного ужина Маркиз разговорился с молодым мужчиной, который любезно освободил ему место за столом. От него Маркиз узнал, что несколько дней назад король официально отменил Нантский эдикт. С этого дня единственным легальным вероисповеданием во Французском королевстве становился католицизм. Иноверцам ничего не оставалось, кроме как сменить либо веру, либо отечество. Молодому человеку терять было особо нечего. Он был всего лишь подмастерьем кожевника, семьей обзавестись не успел. Многие из его близких, правда, решили остаться и только прикинуться обращенными — из-за какого-то подписанного королем документа веру не меняют. Молодой гугенот полагал, что в чужой стране не пропадет — он ведь был специалистом по выделке кож. Людям везде нужна хорошая кожа для башмаков, перчаток и сумок. Но его тревожила судьба оставляемых здесь родителей — униженных, одиноких, старых.
Маркизу вспомнилась мать. Бедная его мать со своей всегдашней беспомощностью и неумением разбираться в происходящем вокруг. Обманываемая и используемая мужем, держащаяся за свою веру, как слепец за трость. Посмеют ли причинить ей зло? Куда она пойдет, если ее пастор в один прекрасный день станет сапожником или убежит вслед за другими? Первой мыслью Маркиза было присоединиться к группе гугенотов и повернуть обратно. Забрать мать из холодного дома, где она заболела артритом, и увезти в Голландию, в эту землю обетованную. О жене и сыне он не думал. По ним он не скучал. И не считал, что чем-либо им обязан. Перед глазами у него стояла только старая женщина, кормящая рыжих кошек.
В ту ночь, проведенную в доме пастора, уныние и печаль обволокли его вязкой туманной пеленой. Ему было знакомо это чувство, и он не пытался ему противиться. Тем более что оно уже с некоторых пор назревало, сгущалось, как тяжелые грозовые тучи.
У Маркиза случались приступы меланхолии. Они ни от чего не зависели, не были ни на что ответом, являлись ниоткуда. Пользовались внешними обстоятельствами лишь как предлогом, чтобы внезапно захлестнуть его душу, нагрянув из темного потайного уголка. Начиналось все обычно с ощущения некой несовместимости с остальным миром. Маркизу тогда казалось, что его физическая оболочка — да, именно так: оболочка, а не он сам — неуместна в гармоничном, уравновешенном мире. Что из-за его присутствия нарушается идеальное равновесие. Он чувствовал себя прыщом на лице мира, раковой опухолью на его здоровой ткани. На свете оказывался один лишний. Из-за этого ощущения им овладевало бессилие. Не было такого места, где бы он мог спрятаться, где мог бы устроиться, никому не мешая. Ложась на кровать, он разрушал саму идею кровати, пытаясь ходить взад-вперед, нарушал покой окружающих его предметов, когда говорил, слова утрачивали глубину и смысл, называли то, что уже давно названо. Его голос резал слух. Он не мог укрыться от самого себя.
Лучше всего в этих случаях помогали зеркала. Маркиз смотрелся в них, стараясь отыскать в себе, в своем лице и теле причину своего состояния. Что в нем такого, отчего мир его не приемлет? Можно ли увидеть, что это — быть лишним на земле? Зеркала неизменно показывали ему одно и то же тело и одно и то же лицо. Карие, словно подернутые влагой глаза под высоким лбом, прямой острый нос, большой рот, полные губы
Эта болезнь мучила его с детских лет, и уже тогда он пробовал найти ей объяснение. Подростком он завел календарь и рядом с каждым числом особым образом помечал, какое у него в этот день настроение. Он думал, что получится график, который рано или поздно позволит ему уловить некую зависимость — скажем, от времени года, фазы луны, уходов и возвращений отца, мигреней матери. Однако довольно скоро убедился, что такой зависимости не существует.
Повзрослев, он занялся аспектами планет. Вычерчивал оппозиции и квадратуры. Рассчитывал транзиты. В те времена меланхолию приписывали влиянию Сатурна. Социальным конфликтам и отношениям в семье не придавали значения; не были известны ни гормоны, ни микроэлементы. Разве можно было все это сравнить с тем, что творилось на небосводе?! А поскольку Маркиз родился в начале зимы, когда усталое Солнце входит в знак Козерога, которым управляет Сатурн, он решил, что именно это небесное тело виновно в повторяющихся приступах депрессии. И принялся внимательно следить за неспешным движением Сатурна. Он рисовал окружности, на которых точками обозначал положение планет, а черточками — углы, образуемые ими с его угрюмой планетой. И даже чуть приблизился к установлению закономерности, но… то ли способностей для постижения сложных взаимных влияний ему не хватило, то ли терпения для расчетов — короче, и этот путь не привел к четкому, однозначному ответу.
Потом Маркиз стал совсем взрослым. Он был важной персоной, мужем и отцом и одолел первую ступень посвящения в Братстве. Тут-то у него и зародилось подозрение, что у планет вместе с их небосводом где-то наверху есть собственное небо, определяющее их движение. А стало быть, причину безупречной гармонии музыки сфер следует искать в ином месте, и никакие графики, вычисления и известные Маркизу формулы Кеплера тут не помогут.
И тогда Маркиз смирился с тем, что обречен страдать, и отказался от дальнейших поисков. Когда начинался приступ, он удалялся от мира и в одиночестве, будто мрачное, неудобоваримое таинство, принимал свою муку. Исполненный отвращения ко всему, часами лежал с открытыми глазами. Не ел, не мылся. С еще большим отвращением вставал, чтобы опорожнить желудок, и снова ложился.
Спустя какое-то время — иногда через несколько часов, а случалось, и через несколько недель — все возвращалось в норму. Мир великодушно дозволял ему существовать.
Берегитесь влияния Сатурна, говаривали астрологи. Эта планета — старец с посохом, шествующий по небу. Его огромный тяжелый плащ нависает над земным шаром невидимой душной мглой, от которой сереют все цвета. Красный и малиновый блекнут, превращаясь в розовый или беж. Из каких-то невообразимых небесных закоулков сыплется на землю пепел. Под его покровом все живое застывает в символические, с трудом поддающиеся расшифровке формы. Предметы исчезают, от них остаются лишь тени — темные пятна на поверхности жизни.
Час Сатурна — сумерки, когда день слабеет, уподобляясь близкой к обмороку женщине: теряет краски, дрябнет, сила по капелькам из него уходит. Сумерки — предчувствие недвижности ночи. В сумерках даже самые невинные и едва ступившие на порог жизни существа боятся смерти. Звери прячутся в норы, растения замирают, а люди зажигают свечи и льнут к огню. Если ночь — состояние, напоминающее смерть, то сумерки — ежедневная агония.
Кольца Сатурна — символ ограничений. Заколдованные круги, отделяющие часть от целого. Замыкающие часть в жестких рамках: человека — в теле, тело — в его физиологии, физиологию — в ее ритмах, ритмы — во времени. Человека эти кольца замыкают в его судьбе, которая заготовлена и записана еще до того, как он появился на свет. Они говорят: у тебя нет выхода, ты — тот, кто ты есть, а не тот, кем хотел бы стать. Именно Сатурн — источник всяких страданий, ибо страдание порождается ощущением бессилия и ограниченности. Быть там, где тебя нет, не быть там, где ты есть. Хотеть делать то, чего делать не можешь, и не хотеть делать то, что необходимо. Обладать тем, что тебе не нужно, и мечтать о недоступном. Сознание ограниченности и замкнутости не имеет ничего общего с пространством и временем. Можно быть замкнутым во вселенной и заключенным во времени, по справедливости отпущенном нам на одну жизнь.
Все дети Сатурна, то есть те, кто родился под его знаком или в день, ему подвластный, живут с ощущением ограниченности своих возможностей. Просыпаясь утром, они первым делом удивляются, что не умерли ночью. Потом дивятся солнцу — что оно взошло, и дню — что он начался. С покорностью, свойственной только неживым предметам, каждое утро возвращаются в мир, где по-прежнему существуют двери, замки, цепи, границы, паспорта и всякая мера времени ограничена. Болезненно воспринимают скрипучее тиканье стенных часов и шуршание песка в часах песочных. Отдаются на произвол слов, которые вероломно отделяют наш опыт от существования. И даже если Бог в доброте своей являет им отражения бесконечности, они, исполненные недоверия, замысловатыми инструментами делят ее на крохотные частицы, которые сыплются у них сквозь пальцы.
