Юрий Буйда - Синяя кровь

Какое это было блаженство — жить безмозглой, бессмысленной жизнью…

Возвращаясь как-то с прогулки, они с Лошадкой наткнулись на компанию чудовских мальчишек, которые в малиннике избивали бритоголового пацана лет десяти. Бритоголовый вцепился в рыжего здоровенного парня, и чудовские пытались разнять их, лупцуя пацана ногами, кулаками и палками. Лошадка с криком набросилась на них — мальчишки разбежались. Только сейчас Ида заметила, что у бритоголового не было ушей.

— Господи, как тебя угораздило?

— Свиньи съели, — ответил мальчишка, сплевывая кровь.

— Ты детдомовский? Как тебя зовут?

— Жгут.

У него были синие глаза, пылавшие лютой злобой, и узкая голова, а рот полон острых зубов.

— Странное имя…

— Странное… — Жгут ухмыльнулся. — Это разве странное? Генерал-губернатор Чакраварти Раджагопалачария передал власть президенту Раджендре Прасаду. А ну повтори!

Ида повторила без ошибок.

— Ну… — Жгут вытер нос рукавом. — Небось ты знала про эту Прасаду…

— Я актриса, дружок, и слух у меня — актерский, — сказала Ида. — И все-таки, как тебя зовут?

Парень пожал плечами, повернулся и скрылся в кустах.

Поймав ее взгляд, Лошадка схватила дочь за локоть.

— Не вздумай! Ты что? Он же бандит! Он тебя ночью зарежет!

— Да ни о чем я не думаю, — сказала Ида. — Вот еще…

На следующий день Ида и Эркель отправились в детдом.

Арно надел парадный мундир со всеми орденами и медалями — на детей он произвел впечатление не меньшее, чем на начальницу детдома Розу Михайловну Каплан, седую тетку с мужскими руками.

— Жгут? — Начальница рассмеялась. — Проще с осиным роем поладить…

Ида стояла на своем. Дело быстро уладили.

На прощание Роза Михайловна сказала: «Идиллии вам не обещаю. Он же не драчун — он воин, и беда в том, что воюет он до победы, полной и окончательной. И девочек ненавидит…».

Жгут позволил свозить его в Москву и одеть. Он позволял кормить его. Вот, пожалуй, и все, что он позволял Иде и Арно.

Целовать же себя он позволял только Лошадке — как ни странно, она влюбилась в мальчика. Лошадка следила за его одеждой, проверяла тетрадки и подкармливала пирожками с капустой. Ей он рассказал о матери, которую не помнил, но ненавидел: она бросила его во дворе, сомлевшего от голода, и свиньи объели у него уши.

Лошадка шпионила за мальчиком, который чуть не каждый день ввязывался в драки, и несколько раз приносила его на себе домой, избитого и окровавленного.

Лошадка пыталась примирить его с Олей Шиц, колченогой еврейкой-детдомовкой, которую Жгут называл «фашистской сволочью» и считал чуть ли не главной своей врагиней.

— Она ведь жалеет тебя, — говорила Лошадка. — Другие тебя ненавидят, а она — жалеет. Любит и жалеет.

Но именно это и злило Жгута, который задыхался и покрывался прыщами, когда слышал слово «любовь».

Встречая Олю Шиц на улице, он брал ее за руку, отводил в кусты — она покорно ковыляла за ним — и ставил на колени, а потом плевал ей в лицо и уходил.

Ида застала их в саду, велела Жгуту застегнуться и следовать за нею.

В кухне Жгут плюхнулся на табуретку и с интересом уставился на Иду. Это был естественнонаучный интерес. Что же будет делать эта лягушка? Как поведет себя эта стрекоза? Что произойдет с кошкой, если ей вспороть живот? На что способна эта сучка?

А ей хотелось ударить его. Убить. Задушить. Взять топор и убить. Такой мрази она еще не встречала. Ребенок — и такая мразь. Воплощенная ненависть, а не ребенок. Достоевский кошмар. Она растерялась. Он был сильнее ее, вдруг поняла она. Зло делает человека сильнее, и Жгут это чувствовал, и Ида это чувствовала и не знала, как поступить.

Он смотрел на нее с улыбкой и ждал.

Она молчала. Боялась шагнуть к нему. Боялась протянуть руку. Боялась открыть рот. Боялась сделать что-нибудь непоправимое. Его узкая крысиная голова, рот, полный мелких острых зубов, налитые синей лютостью глаза… что-то вспыхнуло внутри, дрогнуло, потекло, смрадное и жгучее… она вдруг покачнулась, упала на колени, перед глазами все поплыло, она содрогнулась, ее вырвало…

Жгут брезгливо обогнул Иду и вышел, аккуратно закрыв за собою дверь.

Ида кое-как добралась до кровати, завернулась с головой в одеяло, завыла, затихла, забылась.

Она обрадовалась, когда очнулась и поняла, что жива.

Горел ночник, накрытый красным шелковым платком. У постели сидел Арно. Ида улыбнулась ему. Эркель взял ее за руку.

— Жгут погиб, — сказал он.

Ида выжидательно смотрела на него, все еще улыбаясь. До нее не сразу дошло: Жгут погиб. Она обрадовалась: Жгут погиб. Ушел сам собой, и слава Богу. Она больше не увидит этой крысиной безухой головы и лютого взгляда. Она моргнула. Жгут погиб. Жаркая волна колыхнулась в груди. Жгут погиб. Ей вдруг стало стыдно: Жгут погиб, Боже…

Вечером Лошадка обнаружила в саду тело Оли Шиц с обрывком веревки на шее. Уронив таз с бельем, Лошадка бросилась на улицу, помчалась куда глаза глядят, наткнулась на Паратова, начальника милиции, схватила его за руку и стала трясти, трясти, трясти, а изо рта у нее вылетали исковерканные, искалеченные какие-то слова, звуки — не слова. Паратов встряхнул ее, заорал. Лошадка вскинулась, помчалась в Африку, взлетела наверх, ударилась всем телом в дверь, завопила: «Жгут! Жгут! Мальчик мой!» Но Жгут заперся в комнате и не откликался. Он, конечно, все слышал. Слышал, как кричит Лошадка, как бухают сапогами милиционеры, как хлопают дверями соседи, как слесарь Ломакин говорит начальнику милиции, что сейчас принесет свинью свинца и вышибет дверь, и как Паратов его успокаивает, но глухой после контузии Ломакин все-таки притащил свинец, его все толкали, и он мотался туда-сюда, с трудом удерживая в руках четырехпудовую свинью…

Лошадка стала умолять мальчишку открыть дверь. Снова и снова. Наконец он сказал, что откроет, если остальные отойдут подальше, а когда милиционеры отошли к стене, открыл дверь, и Лошадка ворвалась в комнату. Паратов видел, как мальчишка с суровым лицом шагнул к Лошадке, вдруг всхлипнул, обнял ее, и в этот миг грохнул взрыв.

Граната.

Война закончилась недавно, и в лесах можно было найти то неразорвавшуюся авиабомбу, то снаряд. Он нашел гранату. Он подорвал себя и Лошадку. Шагнул, всхлипнул, обнял, рванул. Он же был не драчуном, а воином, и не собирался сдаваться врагу. Умираю, но не сдаюсь. Герой должен погибнуть, иначе он не герой. Герои могут быть только мертвыми, врагов следует искать среди живых. Врагами для него были все. Оля Шиц тоже была из них, из живых. Она любила его, а значит, была первой среди врагов. Вот он и убил ее первой. А потом — себя и Лошадку. Ведь только ей он позволял гладить его по голове и целовать на ночь. Вот и все. Война закончилась. Всхлипнул, обнял, рванул, победил.

Мальчик бедный…

— Где он? — спросила Ида.

— Погиб, — сказал Арно.

— Сейчас — где он?

— В морге.

Она вылезла из-под одеяла и стала одеваться.

— Я должна его увидеть, — пробормотала она. — Обязательно…

Арно молчал.

— Мне это нужно. — Ида топнула ногой. — Нужно!

Эркель кивнул, протянул ей пальто, помог надеть.

На улице моросил дождь.

Через десять минут санитарка открыла морг, ткнула пальцем — вон тот.

Ида набрала воздуха в легкие, сдернула простыню с тела. Жгут лежал скрючившись, спиной к ней. Маленький, жалкий, мертвый, как герой. С простыней в руках она обошла стол, стараясь не смотреть на его живот и руки. Горошинки позвоночника, узкая крысиная голова, чуть приоткрытый рот…

— Глаза, — сказала она.

— Что глаза? — спросил Эркель.

— Закройте ему глаза.

— Они закрыты, — сказала санитарка. — Оба закрыты. И левый, и правый, оба.

Арно взял Иду за руку. Она послушно поплелась за ним к выходу.

— Простыню! — закричала санитарка, бросаясь следом. — Простыню-то отдайте!

Указательный палец весил килограмма два или даже три, мизинец — не меньше килограмма. По утрам Ида пыталась оторвать указательный палец от подушки — иногда на это уходил целый час. Она боялась даже думать о том, сколько весили ее руки, ноги или голова. Наверное, если бы она вдруг умерла и ее сожгли в крематории, пепла хватило бы, чтобы удобрить все окрестные поля. Она утратила ощущение времени. Ей казалось, что утренний подъем занимал годы, а может быть, и века. За то время, пока она шарила ногой в поисках домашних туфель, целые цивилизации успевали сгнить дотла, забывались имена великих тиранов и бесследно исчезали народы. Хватаясь руками за стены, она плелась в ванную и долго сидела на табуретке, тупо глядя на струю желтоватой воды, слабо пахнущей аммиаком. Вода. Потому что вода. Потому что течет.

Ночью она не отвечала на ласки Эркеля — не могла, не было сил, и чувствовала при этом не больше, чем тоннель, через который проносится железнодорожный состав.