Юрий Буйда - Синяя кровь
Из тумана показался тупорылый «студебеккер» с кузовом, накрытым брезентом. Грузовик посигналил и медленно стал спускаться к мосту. За ним другой, третий…
Коля прижался к перилам, пропуская машины.
Один за другим «студебеккеры» медленно ползли по мосту и, взревывая моторами, поднимались по Жидовской к площади и скрывались в тумане…
Так в Чудов пришла новая жизнь.
Ида уехала из Чудова, где люди согревались теплом, выделявшимся при гниении истории, а вернулась на поле боя.
Дорога, соединявшая Кандаурово с Чудовом, напоминала широкую траншею после бомбежки и проливного дождя, прореженный лес сквозил, как разграбленный дом на рассвете, а впереди над деревьями поднимались клубы дыма.
На подъеме к площади водитель грузовика сдал на обочину, чтобы пропустить встречную машину, и грузовик увяз в грязи.
Ида вылезла на подножку и увидела высокого мужчину в плащ-палатке, который спускался к машине. Он подошел к Иде, откинул капюшон и протянул руку.
— Добро пожаловать домой, — сказал он голосом Арно Эркеля. — Здравствуй, Ида.
Не успела она обрадоваться, как Арно дунул в свисток, и к грузовику со всех сторон бросились люди в серых бушлатах. Они выдернули автомобиль из липкой грязи, на плечах отнесли его к Африке и исчезли. Шофер занес вещи в большую прихожую и укатил.
— Вот ты и дома, — сказал Арно. — Мне жаль.
Эркель торопился, но пообещал зайти вечером.
Сверху спустилась Лошадка. В прихожей было темно. Лошадка подняла подсвечник повыше, чтобы разглядеть лицо дочери, и Ида сняла шляпку.
— Ничего, — сказала мать. — Мы их все равно перепляшем. Всех перепляшем.
Взяла дочь за руку и повела наверх.
Весь день они разбирали багаж.
Лошадка примеряла шубы и платья, тараторила, расспрашивала дочь о заграничной жизни, ахала. Она раскраснелась и словно помолодела. Потом натянула нейлоновые чулки с поясом, повела бедром, глядя на себя в зеркало, и промурлыкала: «А ничего еще сучешенька…».
Она жила с бывшим начальником чудовского ОГПУ-НКВД Устным, который потерял на войне руку, а теперь возглавлял обозный завод, выпускавший телеги, оглобли, колеса, дуги, шил и починял конскую сбрую. Устный попивал и иногда из ревности поколачивал жену: возраст Лошадку не брал, и когда она в воскресенье шла в кино, покачивая крутыми бедрами, многие мужчины провожали ее алчными взглядами. Однажды Устный застукал ее в баньке с соседом-подростком и бросился на жену с серпом — но не догнал.
— Жаль, что правую руку потерял, — говорил Устный. — Правой я б тебе приложил… А левая — что левая? Левой я даже не накуриваюсь.
Вечером пришел Арно. Он принес коньяк, сардины и папиросы с донником. Устный за столом помалкивал, почтительно поглядывая на полковничьи погоны Эркеля.
Арно мало рассказывал о себе: воевал, был ранен, дошел до Праги, а теперь служил заместителем начальника стройки по режиму, то есть возглавлял охрану заключенных, которые строили объект. Что это за объект — об этом он не распространялся.
Его дед-часовщик умер, и Мечтальон умер, а библиотекарь Иванов-Не-Тот погиб в ополчении под Москвой. В живых из той компании, которая собиралась у дедушки Иоганна, остался только Коля Вдовушкин, но он был плох: израненный и контуженный, он мучился головными болями и нередко нес какую-то чепуху о призраках и рассказывал о безногом инвалиде Благородном Степане, которого эти призраки растоптали на Французском мосту.
Лошадка нетерпеливо шуршала нейлоновыми чулками и поправляла шелковое платье с глубоким вырезом, подаренное дочерью, и когда завели патефон, потащила Эркеля танцевать.
Устный курил, мрачно поглядывая на жену, которая закатывала глаза и прижималась животом к Арно, и пил рюмку за рюмкой.
Когда наконец Лошадка увела Устного спать, Ида достала из тайника ключ от Черной комнаты. У нее задрожали руки, когда она извлекла из сундука лимонно-желтые чулки с вышивкой «шантильи».
Арно зажег свечу.
Ида прижалась к Эркелю, закрыла глаза. Он поцеловал ее — она ответила.
Когда часы в Африке пробили три, Арно стал одеваться.
— Ты куда? — спросила Ида.
— Служба. — Он укрыл ее одеялом, коснулся губами уха. — Ты выйдешь за меня, Ида?
— Конечно, — пробормотала она. — Но я бездетна, Арно… у меня никогда не будет детей…
— Это не важно, — сказал он. — От тебя пахнет чем-то таким… чем-то… я не знаю… черт, чем от тебя пахнет?
— Морвал и мономил, — ответила она. — Только поскорей возвращайся…
На следующий день Ида ревизовала Чудов.
Город изменился. На месте старой земской больнички, располагавшейся в трех бревенчатых бараках, немецкие военнопленные возвели четырехэтажное здание из красного кирпича, увенчанное черной черепичной крышей. На пьедестале, где когда-то громоздилась гипсовая глыба, изображавшая пятиногое чудище — Робеспьера, Дантона и Сен-Жюста, был установлен бронзовый памятник Сталину. А на берегу вырос детдом — двухэтажное деревянное строение, обнесенное высоким забором.
Строители объекта укрепили городскую площадь и всего за восемь часов расширили улицу, начинавшуюся между аптекой и рестораном «Собака Павлова». Чудовцы прозвали эту улицу Восьмичасовой, хотя по документам она значилась Октябрьской. Площадь перекопали и вымостили в несколько слоев двадцатичетырехфунтовыми пушечными ядрами, а дома, которые стояли вдоль узкой улицы, снесли, и их жителей переселили в бараки. Теперь тяжелая техника могла без проблем развернуться на площади и за несколько минут доставить грузы и механизмы на берег, где велось строительство моста.
На другом берегу озера были построены деревянные бараки для заключенных, проложена узкоколейная железнодорожная линия, по которой доставили жестконогие деррик-краны и паровые экскаваторы.
Сама же стройка была обнесена изгородью из колючей проволоки, хотя издали любой обыватель мог наблюдать за заключенными, которые копошились среди гор земли, песка, бревен и кирпича. Несколько десятков человек пытались привести в порядок пароход «Хайдарабад».
Ида отправила письмо на Смоленскую площадь, на имя Вышинского, с просьбой о содействии в расторжении брака с подданным Великобритании Уильямом Сеймуром-младшим, а вечером перебралась к Арно.
Лошадка на прощание сказала: «Это хорошо, что у вас не страсть, а взаимность. Но вот что, Ида: мужчина может любить бабу пьяную, сраную, одноногую, горбатую, но только не бездетную. Арно хороший человек, но все-таки присмотрите себе какого-нибудь мальчишечку… детдомовского какого-нибудь, маленького… только не порченого…».
За ужином — они отмечали это событие в «Собаке Павлова» — Ида сказала Эркелю, что неплохо бы им взять ребенка из детдома. Он кивнул: «Выбирай. Я в детях ничего не понимаю».
Они вернулись домой и легли спать. Ида поймала себя на том, что отдается Арно с таким бесстрастным бесстыдством, будто они прожили вместе лет двадцать, и обрадовалась этому.
В Министерстве иностранных дел Иду предупредили: бракоразводный процесс с Сеймуром займет много времени. Но уже через месяц в Чудов пришло письмо из Лондона, в котором сообщалось о смерти Уильяма Сеймура-младшего, графа Хертфорда, погибшего при исполнении служебного долга в Малайзии от рук коммунистических повстанцев. В письме из британского посольства в Москве говорилось, что она стала наследницей состояния Уильяма Сеймура-младшего. Ида отказалась от наследства в пользу Советского правительства.
Свадьба была скромной: расписались в загсе, выпили в «Собаке Павлова» — Ида, Арно, Лошадка и Устный, вечером сходили в четвертый раз на «Подвиг разведчика».
Эркель взял трехдневный отпуск. Они поехали в Москву: рестораны, театр, магазины.
Перед возвращением в Чудов заглянули к Кабо.
Он давно сжег компрометирующие переводы Джойса и Селина, писал книгу о драматургии Погодина и за столом не сводил влажного взгляда с молоденькой домработницы Гали, которую называл Алкменой. Алкмена была бровастой южанкой, которая раскатисто хохотала, показывая великолепные белые клыки, и называла себя «деткой», а Кабо «моим золотым»: «Мой золотой, налей детке красненького».
Ида спала до полудня. Приходила Лошадка, они готовили обед, а потом отправлялись в лес — по землянику или просто прогуляться. За ужином Ида иногда выпивала рюмку водки. Ей нравилось, когда Арно относил ее в постель на руках. Случалось, что она засыпала днем над книгой. В памяти всплывало: «I have measured out my life with coffee spoons». Она забыла имя поэта, который написал эти язвительные стихи. Но ей нравилась такая жизнь. To die, to sleep…
Если Арно был вечером занят, она шла в кино с матерью на «Серенаду Солнечной долины» и сквозь слезы любовалась Карен Бенсон, танцевавшей под оркестр Гленна Миллера…
Какое это было блаженство — жить безмозглой, бессмысленной жизнью…
