Марлен Хаусхофер - Стена
В тот день, шестого ноября, прохладным солнечным днем, я могла позволить себе прогулку в новые места. Снег опять стаял, и листья скользким красно-коричневым ковром покрывали тропинки. Я взобралась на невысокую горку, пересекла опасный мокрый лесоспуск, идущий в долину. Дальше началось небольшое ровное плато, густо заросшее буками и елями. Там я отдохнула. Около полудня солнце разогнало туман и согрело мне спину. Лукс пришел по этому поводу в восхищение и восторженно на меня наскакивал. Ему было ясно, что мы идем не на охоту — я не взяла винтовку — и что можно позволить себе некоторые вольности. Лапы у него были грязные и мокрые, он измазал мне песком пальто. Наконец он угомонился и напился из крохотного ручейка, вода в котором, судя по всему, появилась лишь сейчас, когда растаял снег.
Как всегда, идя по лесу с Луксом, я пришла в спокойное и веселое настроение. Мне и хотелось-то дать собаке побегать, а самой отвлечься от бесплодных размышлений. Ходьба по лесу отвлекала меня от себя самой. Хорошо было неспешно шагать, глядеть по сторонам да дышать холодным воздухом. Я пошла вслед за ручейком под гору. Струйка воды превратилась в ниточку, и я пошла прямо по ложу ручья: тропинка совсем заросла, и всякий раз, когда я отводила в сторону ветку, меня окатывало холодным душем. Лукс забеспокоился и принял деловой вид. Он взял след. Беззвучно, ведя носом по земле, он бежал передо мной. Остановился и сделал стойку перед маленькой пещеркой, вымытой водой под берегом и полускрытой кустом орешника. Он был возбужден, но не так радостно, как если бы выследил дичь.
Я раздвинула ветки и увидела в полумраке пещерки тесно прижавшуюся к стене мертвую серну. Взрослое животное, кажущееся теперь, после смерти, странно маленьким и тонким. Я ясно различала белесую паршу, покрывшую лоб и глаза. Одинокое потерянное создание, спустившееся от камнепадов, рододендронов и сосен сюда вниз, чтобы забраться умереть в эту пещерку. Я опустила ветки и прогнала Лукса, склонного приступить к непосредственному осмотру. Он нехотя подчинился и с сомнением последовал за мной под гору. Вдруг я почувствовала себя усталой и захотела домой. Лукс понял, что мертвая серна меня расстроила, и повесил голову. Наша прогулка, начавшись так радостно, кончилась тем, что мы молча дотопали дотуда, где ручеек удивительным образом впадал в знакомый ручей, и вернулись домой ущельем. В темно-зеленом бочаге неподвижно стояла форель, при взгляде на нее меня пробрал озноб. Скалы в ущелье голые и унылые, а солнца в тот день я больше не увидела: когда мы добрались до дому, его давно уж затянуло туманом. На лицо платком легла сырость ущелья.
На елях сидели вороны. Облаянные Луксом, поднялись в воздух и снова сели подальше. Они твердо знали, что лай этот для них безопасен. Вороны не нравились Луксу, он все время их гонял. Позже он кое-как примирился с их присутствием и стал терпимее. Я ничего против ворон не имела, отдавая им скудные кухонные отходы. Иногда, когда я стреляла дичь, их трапезы были богаче. Они в общем-то птицы красивые, с переливающимися перьями, толстыми клювами и блестящими черными глазами. На снегу я частенько нахожу мертвых ворон. А на следующее утро их уже нет. Наверное, их утаскивает лиса. Может, та самая, что смертельно ранила Жемчужину. Я ведь нашла на ней следы зубов, но внутренние повреждения были много хуже. От укусов она оправилась бы.
Однажды, по-моему в первую зиму, я видела, как лиса остановилась у ручья попить. Она была в серо-коричневой зимней шубе с белым морозом. В сонной тишине заснеженного леса она была очень живой. Я могла бы застрелить ее, со мной была винтовка, но не сделала этого. Жемчужина была обречена из-за того, что среди ее предков затесалась суперрафинированная ангорская кошка. Она с самого начала была уготована в жертву лисам, совам и куницам. Так что же, казнить за это красивую, полную жизни лисицу? С Жемчужиной жизнь обошлась несправедливо, но столь же несправедливой она была и к ее жертвам-форелям, так надо ли было включать в этот ряд и лису? Единственное существо в лесу, которое на самом деле может поступать справедливо или несправедливо, — это я. И милосердной могу быть только я. Иногда мечтаю, чтобы бремя решения лежало на ком-нибудь другом. Но я человек, и думать, и поступать могу только как человек. Меня освободит одна смерть. Думая «зима», всегда представляю стоящую у засыпанного снегом ручья лису в шубе с морозом. Одинокий взрослый зверь, идущий предначертанным ему путем. И мне кажется, что в этом видении заключается нечто большее, что это — знак, но понять его смысл мне не дано.
Прогулка, когда мы с Луксом нашли мертвую серну, оказалась последней в том году. Начались снегопады, скоро снегу навалило по щиколотку. Я вела свое маленькое хозяйство и ухаживала за Беллой. Сейчас она давала чуть меньше молока и стала заметно толще. Я начала всерьез надеяться на теленка. Часто лежала без сна и перебирала разные возможности. Если что случится с Беллой, мои шансы выжить существенно уменьшатся. Даже если на свет появится телочка, они останутся незначительными. Я могу надеяться выжить в лесу, только если родится бычок. Тогда я еще верила, что меня в один прекрасный день найдут, но изо всех сил гнала мысли и о прошлом, и об отдаленном будущем и задумывалась лишь о настоящем или о самом насущном — о предстоящей уборке картошки или о сочных альпийских лугах. Мысль о том, чтобы летом перебраться наверх, в горы, занимала меня несколько вечеров подряд. С тех пор как работы на свежем воздухе поубавилось, я стала хуже засыпать и по вечерам (преступно расточая керосин) читала журналы Луизы, календари и детективы. Журналы и романы мне скоро страшно надоели, а календари нравились все больше. Я и сегодня их почитываю.
Все, что мне известно о животноводстве — очень мало! — я почерпнула в календарях. Истории, которые там напечатаны и над которыми я прежде так смеялась, нравятся мне все сильнее, одни — трогательные, другие — жуткие, особенно одна, о том, как король угрей мстит крестьянину, мучающему животных, и в конце концов драматически душит его. Это на самом деле замечательная история, хотя мне очень страшно ее читать. Но тогда, в первую зиму, эти истории не очень-то меня занимали. В журналах Луизы целые страницы занимали рассуждения о масках для лица, норковых манто и коллекционировании фарфора. Некоторые маски представляли собой кашицу из меда и муки, и когда я об этом читала, очень хотелось есть. Больше всего мне нравились замечательные кулинарные рецепты с картинками. Но раз, когда меня особенно мучил голод, я так разозлилась (я всегда отличалась вспыльчивостью), что сожгла все рецепты. Последнее, что я видела, — омар под майонезом, скрючившийся в пламени. Это было очень глупо с моей стороны: рецептов хватило бы на растопку недели на три, а я сожгла их все за один вечер.
Потом я бросила читать и пристрастилась играть в карты. Я успокаивалась за этим занятием, знакомые запачканные карты отвлекали от дум. Тогда я просто боялась той минуты, когда надо гасить свет и ложиться. Вечера напролет этот страх сидел со мной за столом. Кошка к этому времени уже исчезала, а Лукс спал под печкой. Я оставалась совсем одна с картами и страхом. И все же каждый вечер приходилось ложиться. Я едва не падала под стол от усталости, но стоило только улечься в тишине и темноте, как сна — ни в одном глазу, и стаей шершней налетают мысли. Когда же наконец удавалось заснуть, я видела сны, просыпалась в слезах и снова погружалась в кошмар.
До сих пор я спала без сновидений, начиная же с зимы сны меня замучили. В снах я видела только мертвых, даже во сне я знала, что в живых больше никого не осталось. Сны всегда начинались лживо-безобидно, но с самого начала мне было известно, что случится что-то очень худое, и события неудержимо катились к той минуте, когда знакомые лица цепенели, а я со стоном просыпалась. Плакала, пока не усну и снова не полечу к покойным, все глубже, все быстрее, чтобы вновь с криком проснуться. Днем была усталой и безучастной, Лукс предпринимал отчаянные попытки развеселить меня. Даже Кошка, которая всегда казалась мне занятой исключительно своей особой, удостоивала меня сдержанных ласк. Думаю, что без них обоих мне бы первой зимы не пережить.
И хорошо, что приходилось все больше внимания уделять Белле, она стала такой толстой, что появления теленка можно было ждать в любой день. Она неуклюже ворочалась и тяжело дышала, я же каждый день ласково беседовала с ней, чтобы приободрить. В ее красивых глазах застыла напряженная забота, словно она раздумывала о своем положении. А может, я все придумала. Так что жизнь моя делилась на страшные ночи и деловые дни, когда я от усталости едва держалась на ногах.
Шли дни. В середине декабря потеплело, снег растаял. Мы с Луксом каждый день ходили в лес. Спала я после этого лучше, но сны видела по-прежнему. Сообразила, что самообладание, с которым я с первого же дня приняла свое положение, было просто шоком. И вот он прошел, я нормально реагирую на утраты. Донимавшие днем заботы о животных, картошке, сене я принимала как соответствуюпще обстоятельствам и потому посильные. Я знала, что справлюсь, и была готова работать. Просыпающиеся же ночью страхи казались совершенно бесплодными, страх за минувшее и мертвое, за то, чего я не могу оживить и чему темной ночью не могу сопротивляться. Похоже, я оказывала себе медвежью услугу, изо всех сил не желая разбираться с прошлым. Но тогда я этого еще не знала. Приближалось Рождество, и я боялась его.
