Марлен Хаусхофер - Стена
Лукс соскучился и стремился дальше. Я встала и пошла за ним. Пустое ведро оставила в хижине, чтобы не тащить его обратно, зато взяла с собой календари, мешочек муки и маслобойку. Я привязала ее к рюкзаку, она немедленно начала бить меня по спине. Но без нее я никак не могла обойтись. Ужасно утомительно крошечными порциями сбивать масло мутовкой. Теперь, когда у меня есть маслобойка, я смогу и топленого масла запасти. Лукс вошел в раж и носился по лугу, так что только уши хлопали. Я с маслобойкой тащилась следом. Ненавижу таскать тяжести и всю жизнь таскаю. Сначала непомерно набитый портфель, потом чемоданы, детей, продуктовые сумки и ведра с углем, а теперь еще, после охапок-то сена и вязанок дров, и маслобойку. Удивительно, как это до сих пор руки у меня еще не до колен. Тогда, может, не так болела бы поясница, как нагнешься. Не хватает только когтей, густой шерсти да длинных клыков, тогда я полностью была бы приспособлена к жизни. С завистью глядя на летящего по лугу Лукса, я вспомнила, что с самого утра выпила только немножко колодезной воды. Совершенно забыла поесть. Провизия моя была под маслобойкой. До дому добралась при последнем издыхании, плечи ломило еще несколько дней. Зато маслобойка принесена.
После этого в календаре две недели нет ни одной записи. С трудом припоминаю это время. Почему же мне не хотелось писать — от слишком хорошей жизни или от совсем скверной? Полагаю, скорее от скверной. Однообразное питание и постоянное переутомление подорвали мои силы. Должно быть, как раз тогда я собирала валежник и кору и складывала их наверху. Я и раньше так делала. Сухое дерево нужно на растопку. В тихую погоду дрова под балконом оставались сухими, а вот когда лил дождь и дул ветер, они иногда отсыревали и не желали разгораться. Можно было бы с успехом использовать в качестве дровяного сарая гараж, но он нужен под сено. К тому же у сырых дров есть свое преимущество: они гораздо медленнее горят и не нужно часто подкладывать. По вечерам, когда мне не хочется, чтобы огонь за ночь потух, я всегда топлю сырыми дровами.
Судя по календарю, ожила я второго октября. Копала картошку. Таскала ее мешками в дом и рассыпала в спальне. Не решалась убрать в маленький погреб, выкопанный в горе за домом. На пробу положила туда пару картофелин, и они померзли в первый же мороз. В спальне, когда закрыты ставни, темно, прохладно и — странным образом — сухо. Она теперь битком набита, я сложила там все припасы. Мой исходный капитал увеличился в несколько раз. Несмотря на усталость, сварила на ужин кастрюлю картошки и съела ее со свежим маслом. Просто пиршество, я наконец-то наелась досыта и уснула за столом. Лукс, с укоризной разбудивший меня через час, тоже получил картошки, только кошки, хищники до мозга костей, пренебрегли ею. Лукс всегда любил картошку, да только я редко ему давала: собакам она не на пользу.
Мне не хотелось запускать поле, в первый год едва удалось справиться с сорняками, и я решила все немедля перекопать. Отдохнув денек и собрав бобы, взялась за дело. Только кончив, успокоилась. Бобы высушила на солнце и спрятала, чтобы посадить на будущий год. После долгих подсчетов часть картошки тоже отложила на семена. И никогда к ней не притрагивалась. Лучше попоститься пару недель, чем на будущий год пропасть с голодухи. Управившись с урожаем, я вспомнила о плодовых деревьях на лужайке, где нашла Беллу. Там обнаружилась яблоня, две сливы и еще одна яблоня, дикая. На обеих сливах поспело двадцать четыре плода, маленькие такие, пятнистые, все в каплях смолы и ужасно сладкие. Я их тут же и съела, а ночью от них разболелся живот. На яблоне было штук пятьдесят яблок, больших, с плотной кожурой и красными бочками: зимние яблоки, единственный сорт, до конца вызревающий в горах. Прежде мне всегда казалось, что на вкус они — репа-репой. Такая я была привередливая и избалованная. Дичок усыпан маленькими красными яблочками. Вообще-то они годятся только на вино. Но я весь год заставляю себя их есть — ради витаминов. Яблоки еще не совсем поспели, я оставила их дозревать. День был чудесный, прохладный воздух чуть пощипывал, я удивительно четко видела каждое дерево и каждое строение по ту сторону стены. Занавески были по-прежнему задернуты, и обе коровы, товарки Беллы, спали глубоким каменным сном. Некошеная трава доросла им до боков и скрыла ноздри. Вокруг маленького домика буйствовала крапива. Отличная могла бы получиться прогулка, но вид коров и стоящей стеной крапивы расстроил меня.
Я всегда больше всего любила осень, хоть никогда не чувствовала себя осенью особенно хорошо. Днем — постоянная усталость и нервозность, ночью — часами беспокойная полудрема и навязчивые путаные сны. Эта «осенняя болезнь» и в лесу меня не миновала, но я не могла себе позволить особенно носиться с ней, да и не так уж она докучала. Вероятно, к тому же некогда было обращать на нее внимание. Неунывающий Лукс был особенно жизнерадостным, однако посторонний глаз вряд ли заметил бы разницу. Он ведь не унывал почти никогда. Я никогда не видела его в дурном расположении духа долее трех минут кряду. Он просто не мог противиться искушению радоваться жизни. А жизнь в лесу была для него сплошным искушением. Солнце, снег, ветер, дождь — все причина для восторга. Рядом с Луксом невозможно было долго грустить. Даже как-то неловко, что житье со мной приносило ему столько счастья. Не думаю, что взрослые дикие звери счастливы или хотя бы веселы. В собаке эту способность развило совместное существование с человеком. Хотелось бы мне знать, почему мы действуем на собак как наркотик. Судя по всему, манией величия человек обязан собакам. Даже я иногда воображала, что во мне есть что-то особенное, раз Лукс, завидев меня, захлебывается от восторга. Разумеется, ничего-то особенного во мне нет, просто Лукс, как все собаки, испытывал неодолимую потребность в человеке.
Иногда теперь, идучи в одиночку зимним лесом, я, как прежде, беседую с Луксом. Сама не замечаю этого, пока не спохватываюсь и не замолкаю. Поворачиваю голову и пытаюсь схватить взглядом отблеск каштановой шерсти. Но никого на дороге, только голые кусты да мокрые камни. Ничуть не удивительно, что я до сих пор слышу, как трещат у меня за спиной сухие ветки, слышу его легкие шаги. Где же еще скитаться маленькому призраку собаки, как не по моим следам? Привидение это дружелюбное, я не боюсь его. Лукс, веселая и красивая собака, моя собака, наверное, шорох твоих шагов, мерцание твоей шерсти — это все только мое воображение. Пока я есть, ты будешь идти по моему следу, голодный и тоскующий, как голодна и тоскую я сама, идущая по чьему-то незримому следу. Но обоим нам нашей дичи никогда не догнать.
Десятого октября собрала яблоки и разложила их в спальне на одеяле. По утрам уже стало так холодно, что того и гляди — жди заморозков. Пора отправляться за брусникой.
На этот раз я не стала долго осматривать окрестности. С первого взгляда видно, что ничего не изменилось. Только леса оделись в разноцветный убор. Дул ветер, а солнце грело так слабо, что, пока я собирала ягоды, окоченели руки. В хижине я вскипятила чаю, дала Луксу немного мяса, потом засунула ведро с ягодами в рюкзак и спустилась в долину. Из ягод сварила варенье и разложила его по банкам. Оно тоже поможет перезимовать.
Теперь осталось только два дела. Нужно запасти травы Белле на подстилку, а сено до наступления холодов сносить в гараж. Можно не спешить, время еще есть. Я срезала траву серпом и мешала ее с сухими листьями. День спустя она высыхала и я убирала ее на маленький чердак под крышу хлева. Остаток сложила прямо в хлеву, в углу. А потом наконец перетаскала сено в гараж и получила право передохнуть.
И вот я в самом деле сижу на скамейке перед домом, греюсь на неярком солнышке, и никакого вреда от этого нет: я слишком устала, чтобы заниматься самокопанием.
Я сидела совсем тихо, спрятав руки под шаль и подставив лицо теплым лучам. Лукс бегал по кустам, то и дело возвращаясь ко мне — удостовериться, что со мной все в порядке. Жемчужина пообедала под верандой форелью, потом подсела ко мне и принялась намывать свою длинную шерстку. Иногда она прерывалась, глядела на меня, громко мурлыкала, потом снова отдавалась страсти к чистоте. Погода была хорошей, поэтому я до поры до времени выгоняла Беллу на лужайку, но по вечерам давала ей свежего сена: ей теперь не хватало травы с лужайки, она стала жесткой и сухой, а большую ее часть я скосила на подстилку. Белла еще больше округлилась, но мне все было не понять, ждет она теленка или нет. Мои надежды подкреплялись тем, что за все эти месяцы она ни разу не затосковала по быку. И все-таки я ни в чем не была уверена.
Прошли весна, лето и осень, я сделала все, что могла. Вероятно, в этом не было никакого смысла, но я слишком устала, чтобы думать об этом. Все мои животные — со мной, я заботилась о них, как могла. Солнце било в лицо, я закрыла глаза. Но не уснула — слишком устала, чтобы спать. И не шевелилась — всякое движение причиняло боль, а мне хотелось тихо посидеть на солнышке, чтобы ничего не болело и думать тоже не надо было.
