Леонард Коэн - Любимая игра

– Ларри! Как я рада тебя видеть; сколько лет уже!

– Ты прекрасно выглядишь, Лайза.

Первым же оценивающим взглядом он заявил на нее права – из-за улицы, на которой они жили, из-за того, что знал, как она бела, из-за того, что ее ускользающее тело красной бечевкой связано к его телом. Она опустила глаза.

– Спасибо, Ларри. А ты стал знаменитым.

– Вряд ли знаменитым, но слово хорошее.

– Мы на прошлой неделе видели по телевизору твое интервью.

– В этой стране у писателей берут интервью на телевидении только с одной целью: чтобы остальная страна могла вдоволь посмеяться.

– Все считают, ты говорил очень умно.

– Все – злобные сплетники.

Он принес ей выпить, и они разговорились. Она рассказала о своих детях, двух мальчиках, и они рассказали друг другу о семьях. Ее муж в командировке. Они с ее отцом по всей стране открывают боулинги. Узнав, что она в одиночестве, Бривман начал фантазировать. Разумеется, она одна, разумеется, он должен был встретить ее именно в этот вечер, ее пригнали к нему.

– Лайза, теперь у тебя есть дети – ты когда-нибудь думаешь о своем собственном детстве?

– Я всегда себе обещала, что когда вырасту, все буду помнить точно, и детей буду воспитывать с этих позиций.

– И как?

– Это очень трудно. Ты не поверишь, как многое забывается и как мало времени, чтобы вспомнить. Обычно действуешь не раздумывая и надеешься, что принял лучшее решение.

– Ты помнишь Берту? – Это был первый вопрос, который он собирался задать.

– Да, но разве она не…

– А меня помнишь?

– Конечно.

– Какой я был?

– Я боюсь, ты обидишься, если я скажу, что ты был, как любой другой десятилетний мальчишка. Не знаю, Ларри. Ты был хороший.

– Помнишь Солдата и Шлюху?

– Что?

– Помнишь мои зеленые шорты?

– Это уже глупо…

– Я хочу, чтобы ты все вспомнила.

– Зачем? Если б мы помнили все, мы бы ничего не смогли делать.

– Если ты помнишь то, что помню я, ты окажешься со мной в постели немедленно, – слепо сказал он.

Лайза была добра, мудра или внимательна достаточно, чтобы не превращать сказанное им в шутку.

– Нет, не окажусь. Даже если бы хотела, нет. Я слишком эгоистична, напугана, слишком ханжа или кто там, чтобы рисковать тем, что имею. Я хочу все это сохранить.

– И я тоже. Я не хочу забыть никого, с кем когда-либо был связан.

– И не нужно. Особенно меня. Я рада, что сегодня тебя встретила. Тебе надо бы прийти и познакомиться с Карлом и детьми. Карл много читает, я уверена, тебе будет приятно с ним побеседовать.

– Последнее, что я намерен делать – это говорить о книгах с кем угодно, даже с Карлом. Я хочу с тобой переспать. Очень просто.

Его безрассудство заставляло его быстро притянуть ее к себе и обезоружить, но ему лишь удалось превратить разговор в светскую беседу.

– Для меня не просто. Я не пытаюсь быть забавной. Почему ты хочешь со мной переспать?

– Потому что когда-то мы держались за руки.

– И это – причина?

– Людям везет: они могут быть связаны каким угодно образом, даже через стол, стоящий между ними.

– Но ты не можешь быть связан со всеми. Иначе это ничего не значит.

– Для меня будет значить.

– Но разве отправиться в постель – единственный способ, которым могут быть связаны мужчина и женщина?

Бривман ответил, как полагается при флирте, не принимая во внимание свой реальный опыт.

– А как еще? Разговор? Это моя работа, и никаким словам я не доверяю. Дружба? Дружба мужчины и женщины, не основанная на сексе, – притворство или мазохизм. Когда я вижу, как меняет женское лицо оргазм, которого мы достигли вместе, я знаю, что мы встретились. Все остальное – фикция. Такова терминология, которую мы сегодня используем. Остался только этот язык.

– Тогда это язык, которого никто не понимает. Просто лепет.

– Лучше, чем молчание. Лайза, пойдем отсюда. Теперь в любой момент кто-нибудь может спросить, почему я не принес гитару, и я буду обязан дать ему в зубы. Давай поговорим где-нибудь за кофе.

Она мягко покачала головой.

– Нет.

Это было лучшее нет, что он только слышал, ибо в нем слышались достоинство, благодарность и твердый отказ. Оно заявляло на него права и заканчивало игру. Теперь он согласен был говорить, смотреть на нее и удивляться, как тогда – когда юноши в белых шарфах увозили ее в длинных машинах.

– Никогда не слыхал, чтобы это слово звучало лучше.

– Я думала, это то, что ты хотел слышать.

– Как ты стала такой чертовски мудрой?

– Берегись, Ларри.

– Смотри, что мы нашли. – Хозяйка сияла. За ней подтянулось несколько гостей.

– Я никогда не слышала, как ты играешь, – сказала Лайза. – Хорошо бы.

Он взял незнакомую гитару и настроил. Проигрыватель выключили, и все подтащили стулья поближе или уселись на толстый ковер.

Это был хороший испанский инструмент, очень легкое дерево, звучные басовые струны. Он не брал гитару в руки несколько месяцев, но тронув первый аккорд (ля-минор), обрадовался, что согласился играть.

Первый аккорд для него всегда самый важный. Иногда он звучит металлически, слабо, и тогда правильнее всего просто отложить инструмент, потому что звук не станет лучше, и все его выдумки будут блямкать, как реклама. Такое случается, когда он берет инструмент без должного уважения или любви. Гитара упрекает его, как покорная фригидная женщина.

Но бывают хорошие моменты: звук глубок и тягуч, и ему не верится, что это он бренчит по струнам. Он смотрит на размытое пятно своей правой руки, а танцоры-пальцы левой перебирают лады, и он изумляется – какова связь между всеми этими движениями и музыкой в воздухе, будто исходящей из самого дерева.

Так и получилось, когда он заиграл и запел лишь для Лайзы. Он пел песни испанской гражданской войны, не как партизан, но как историк Тиресий[68]. Он пел минорные песни разлуки, думая о прекрасном вступлении Донна:

Любовь моя! Не упрекнуВ том, что устала ты,[69] –

в котором сущность всех песен о любви. Он почти не пел слова, он их проговаривал. Он вновь открывал поэзию, переполнявшую его последние годы, простую строку, что отдавалась беспечно, а потом, еще не оборвавшись, брала за душу.

Уж лучше жить во мраке ночи,Оставив веру в свет дневной,Чем знать, что милая забыла,И с ней теперь уже другой.[70]

Он играл час, каждой мелодией целясь в Лайзу. Пока он пел, ему хотелось развязать красную бечевку и отпустить ее. Это лучший подарок, который он только мог ей преподнести.

Когда все закончилось, и он бережно убрал гитару, будто в ней жила лучшая часть его самого, Лайза сказала:

– После этого я себя чувствую связанной с тобой больше, чем после всего, что ты сказал. Пожалуйста, приходи к нам поскорее.

– Спасибо.

Вскоре он выскользнул с вечеринки – прогуляться на гору. Он смотрел на луну, и та долгое время не двигалась.

Четыре дня спустя в полвторого ночи зазвонил телефон. Бривман кинулся к нему, радуясь, что можно нарушить рабочий режим. Он знал все, что она скажет.

– Я подумала, ты вряд ли спишь, – сказала Лайза.

– Я не сплю. А вот тебе надо бы.

– Я хочу тебя увидеть.

– Я тоже хочу тебя увидеть, но у меня есть идея получше: положи трубку, зайди к детям и отправляйся в постель.

– Я это уже делала. Дважды.

У нас свободная страна. У старых табу – сомнительная репутация. Они взрослые, на ужин их не позовут. Ей – двадцать с хвостом, благополучная, белая, с быстрым автомобилем и уехавшим из города мужем, классическая вдова коммивояжера. Он – один со своей бессонницей и дурными рукописями.

Бривман, лживый ты сластолюбец, твоя комната омерзительно пуста, как и твоя доброжелательная улыбка. Я знал, что мне ее пригонят, Кранц.

Она нарушила молчание.

– Хочешь, чтобы я приехала?

– Да.

Все грязное белье он запихал в шкаф, а тарелку, испачканную яичницей, спрятал в груду чистых. Сел за стол и медленно переплел свою рукопись, испытывая от этого незнакомое удовольствие, словно теперь у него было особое право на презрение к бумагам.

На ней были широкие брюки, черные волосы распущены, но только что причесаны. Она принесла в комнату чистый лаврентийский аромат.

– Ты пахнешь так, будто только что спустилась с горы на лыжах.

Он налил ей стакан шерри. Через несколько минут он уже знал всю историю. Ее муж не уехал в командировку по Канаде открывать боулинги. Он в Торонто, живет с какой-то женщиной, работающей в Канадской вещательной корпорации.

– Полный отчет детектива – у моего отца. Я не хотела подробностей.

– Бывает, – сказал Бривман, и банальность замечания сплющила слово в невнятицу.

Лайза спокойно говорила и пила шерри, вовсе не теряя свежести, которую принесла. Он чувствовал, что она оставила свои эмоции дома вместе с ценными вещами. Она знала, что так бывает, она знала, что все бывает, и что теперь?