Карта Анны - Шинделка Марек
Минута семнадцать. Не знаю, упоминал ли я, что я вроде как ведущий. Иначе говоря, шоумен. Зря вы так — это очень полезная профессия. С ней мало кто может справиться. Пятьдесят минут подряд (не считая рекламы) держать мышцу юмора в напряжении. Это почти мистика — не смейтесь, — с определенных пор я практически перестал спать, а за день выпиваю столько кофе, что белки глаз у меня уже почти черные. Люди понятия не имеют, что может пережить, к чему может приспособиться наше тело, когда не остается выбора, — я, например, занимаюсь йогой двадцать четыре часа в сутки, но делаю это мысленно, мой мозг как нераскрывшийся цветок лотоса, и вот я уже в полушаге от полного просветления, а когда я возвращаюсь домой — в половине пятого и пьяный в хлам, глаза мои сияют, как прожектора на футбольном стадионе, и в их лучах вьются тучи мошкары…
Минута ровно. Я немного увлекся. Каждый, друзья мои, начинает по-своему. Я, скажем, когда-то работал коммивояжером. Ходил по деревням и за деньги демонстрировал восхищенным колхозникам принцип действия магнита. С тех пор уже сто лет прошло. Мой друг писатель начинал как диктор, тоже своего рода шоумен, но потом ему, как вы уже в курсе, опротивели любые сюжеты. Откровенно говоря, в наше время каждый, у кого есть голова на плечах, презирает сюжеты и истории. От нас везде требуют резюме, повсюду восседают сборища нарративных наркоманов, вампиров, впившихся зубами в собственные судьбы, — вас от этого не тошнит? Давай рассказывай, объясняй, предъяви нам план своей жизни, показания счетчика, сколько твое тело пробыло в нашем несчастном мире. Смотри: твоя жизнь — это постоянный рост, устойчивое развитие, путь через тернии к звездам. Маленьких и глупых, как пробка, детей в таком духе и натаскивают, я своими глазами видел. Обращаюсь ко всем младенцам в пренатальной стадии: никому не верьте. А лучше вообще сюда не суйтесь.
На чем мы остановились? Так вот про мандраж. Мне так и не удалось от него избавиться, но, честно сказать, я даже не пытался: для меня это как наркотик, не знаю, хорошо ли вы разбираетесь в садомазохизме, я — постольку-поскольку, в общем, это такой микромазохизм, специфическое наслаждение тревогой, унижением; подробнее, наверное, не стоит объяснять. А когда наступает конец — вы даже не представляете, что происходит, когда уходишь со сцены, поглощенный десятками тысяч пар глаз, расположившись в тысячах чужих нервных систем. В коллективном сознании, дамы и господа. Купаясь во всеобщем разуме. Я ухожу со сцены на деревянных ногах, ничего не вижу, не слышу, цепляюсь за лакированные стеллажи, что-то подписываю, всячески шевелю лицевыми мышцами, складываю их в общепонятные комбинации, улыбаюсь, и где-то во рту — языком, губами — этими кусками мяса леплю воздух, и люди этот воздух воспринимают. Не знаю, в курсе ли вы, что у человека есть непреодолимая потребность размножаться, повторять себя, тело сейчас оставим в стороне — это и ежу понятно, — я говорю сейчас о размножении души; нет большего удовольствия, чем осознавать, что ваш облик, ваше внутреннее содержание, ваши слова и мысли копируются в головы других людей. Я знаю, вы меня понимаете.
Пятьдесят две секунды. Я медленно встаю, разглаживаю лацканы пиджака, моя дорогая инфанта тоже что-то на мне разглаживает. Знаете, что такое на самом деле мандраж? Я вам сейчас объясню: мандраж — это указка, которой тычут зверька, бедняга съежился в темном уголке тела, начищенного до жуткого блеска. «Не толкаться», — командует молодая жительница и длинной указкой дотягивается до зверька, который от страха сделал лужу и замер, свернувшись калачиком, чтобы прикрыть живот и гениталии. Мандраж — это военный синдром. Синдром смерти. Где-то там, в непроглядной темноте кинозала мандраж зажигает надпись «КОНЕЦ». Не знаю, когда вы в последний раз кого-нибудь убивали, но происходит все именно так: в последний момент перед смертью существо проживает обратный путь, до эмбриона, оно возвращается в небытие таким же образом, каким из него появилось. Не особо приятное зрелище: у вас на глазах совершается эволюция, только в обратную сторону.
Я подхожу к зеркалу и вижу в нем свое бледное лицо, капли пота на лбу. Кто нас этому научил? Кто? Я стискиваю дрожащие пальцы в кулак, чтобы ударить себя в живот, чтобы изо всех сил врезать себе куда придется. Но меня тут же хватают за руку. «Только не по лицу», — предупреждает оператор, и кто-то тут же вытирает мне лоб и пудрит нос. Пятнадцать секунд. Мне кивают, делают знаки — пора. Давай! Я выхожу, делаю вдох и выдох, повсюду глаза, гром рукоплесканий, большой взрыв аплодисментов, прожектора; зрители и понятия не имеют, что можно пережить, к чему можно приспособиться, когда не остается выбора; мой мозг — как цветок лотоса, я в полушаге от полного просветления, в четверти шага, а ученые из университетов всего мира недавно выяснили, что железо в нашей крови происходит от погасших звезд и от вспышек сверхновых; друзья мои, они абсолютно правы — между нами и звездами существует непосредственная связь, в моих жилах течет вселенная, я выхожу в это ослепительное сияние, выхожу на свет. Я иду к вам. Представление начинается.
РАКУШКА
Сильвию занимали два ощущения — движения пятимесячного плода в животе и неотвязный запах духов. Она отложила журнал с нечеловечески красивыми людьми, обнимающимися на пляже. Слишком много улыбающихся лиц, сверкающих зубов, обнаженных десен. Взглянула на сидящего рядом Мартина. Тот сосредоточенно листал брошюру, в которой другие улыбающиеся люди надевали на себя спасательные жилеты и организованно покидали горящий самолет, прыгая в море. В проходе тем временем две женщины в форме разыгрывали перед сотней бледных лиц свой невеселый спектакль: застегивали потертые ремни, примеряли кислородные маски, устало вытягивали руки вперед и в стороны, показывая, где выходы. Они были похожи на отставных танцовщиц из клипа давно забытой диско-группы. Пассажиры, оцепенев, следили за их телодвижениями. Кто-то летел на самолете впервые и, предвкушая долгожданный отдых, купленный со скидкой в самом конце лета, мысленно представлял себе море, время от времени обмирая от страха.
Сильвия думала не о полете, а о духах, которые Мартин купил ей в подарок в аэропорту. Запах у них был сильный и тяжелый. Он давил на плечи, словно бревно твердого экзотического дерева. Словно одеревеневшая рука Мартина, из судорожного объятия которой уже не высвободиться. Сильвия чувствовала, как за тонкой брюшной стенкой пинается в прижатую ладонь ребенок, вдыхала запах духов, наблюдала за тем, что происходит вокруг, и ждала. Ждала ребенка. Этим ребенком Мартин прикрепил ее к своей жизни, будто редкое насекомое. Полгода назад Сильвия решила расстаться с Мартином, собиралась уйти со дня на день, почти произнесла уже заготовленные слова, но после одной особенно тягостной ссоры, завершившейся столь же тягостными занятиями любовью, она обнаружила, что беременна. Сильвия покорно надела на палец кольцо, преподнесенное Мартином, и, собрав последние силы, убедила себя, что вообще-то любит этого мужчину. Мартин был к ней очень внимателен. Он боялся потерять Сильвию и потому всячески проявлял заботу: покупал цветы, готовил, много работал. Он придумал подарить ей море — медовый месяц под конец сезона (цикады, еще не остывшие после жарких летних дней, стрекочут в кустах, океан медленно остывает, на пляже по вечерам ветер опрокидывает зонтики, носятся чайки). Звучало не так уж плохо.
Чтобы не думать, Сильвия переключилась на старика, который явно боялся летать. Кого-то он ей напоминал. Кажется, она уже видела его, только не могла вспомнить, когда и где. Старик был сухощавый, в шортах и сетчатой майке. И сильно не выспавшийся. Он следил за руками стюардесс, занося в память каждый жест авиационного ритуала. Когда представление подошло к концу, он отвернулся к иллюминатору, беспомощно всматриваясь в ускоряющийся пейзаж. Старик почти не шевелился, тело его застыло, только глаза с белками, пронизанными сетью красных прожилок, метались из стороны в сторону, словно самописец сейсмографа, фиксирующий на бумажной ленте силу землетрясения. На морщинистой шее выдавалась вздувшаяся вена, на коленях лежал фотоаппарат с длиннющим объективом. Старик машинально вращал трансфокатор, и объектив то выдвигался вперед, то задвигался обратно. Рядом со стариком сидела женщина: глаза закрыты, костяшки сжатых пальцев побелели. Оба они дышали едва заметно, мысленно сосредоточившись на ощущениях своих тел, запертых в этой капсуле из блестящего космического металла. По проходу на кривых ногах-шпильках вышагивала клаустрофобия, проверяя ремни безопасности и закрывая багажные полки над головами пассажиров. Сильвия почувствовала, что заражается чужой нервозностью, и отвернулась к окну. Прикрыв глаза, она ощутила, как скорость давит в грудную клетку, все глубже вжимая тело в спинку кресла. У нее заложило уши, она сглотнула. Вновь открыв глаза, Сильвия увидела в просвете между облаками фрагмент города. Затем картинка исчезла. По стеклу начала распускать свои ветви изморозь.
