Литораль (ручная сборка) - Буржская Ксения
Ушла из дома и не вернулась. А из дома ли она ушла?
Анатолий плохо помнил те сутки.
Сначала он ехал за сыном, летел самолетом. Анна просто позвонила ему и сказала: «Съезди». И он поехал.
— У вашей жены есть особенности?
Моя жена — особенная? Я никогда не думал о ней так. Давайте я расскажу о том, что помню. Я влюбился в нее, потому что она смеялась над моими шутками. Звучит странно, но это правда. Никогда не думал до встречи с ней, что так приятно, когда кто-то смеется над твоими шутками. В детстве мне говорили, что я зануда. Конечно, она была красивой. Все эти ее длинные волосы и ресницы. Они так смешно подрагивают, когда она спит. Впрочем, я давно не замечал этого. В смысле не смотрел на нее по утрам. Ну, годы идут. Годы проходят — и вы уже многого не замечаете. У вас есть жена? Как давно? А-а. Поймете позже. Сначала вы радуетесь каждому дню, все в этом человеке кажется вам идеальным, даже его недостатки, а потом меняется все — то, что она говорит и, главное, как говорит, и даже запах, вы перестаете замечать все то, что вас так восхищало, и вы такой: ну да, это моя жена, ничего особенного. Принимаете как данность. А потом и вовсе перестаете ее узнавать…
— Все это не пригодится. Назовите какие-то особенности, по которым ее легко… опознать. То есть узнать.
Ну… У нее длинные темные волосы. Кстати, и правда странно, что она не седая, да? Когда вообще женщины начинают седеть? У меня вот уже все белое, даже борода. Может, она красилась? Я не спрашивал. Какой именно цвет? Ну, коричневый или черный, видимо, я в этом не силен, но не совсем черный все-таки, не как у азиатов. Глаза темные. То есть карие. Как это правильно называется. Скорее худая. Хотя, возможно… Она что-то говорила, что не ест после шести. Вроде бы это значит, что худела? Я не специалист. Как по мне, она была нормальная, понимаете? Когда не кожа да кости, есть за что подержаться, но ничего лишнего. Теперь еще… Родинка или как это назвать — бородавка? Короче, что-то такое на подбородке. Но не очень заметная. В чем она была одета. Видите ли, я не очень разбираюсь в женской одежде. Она работает в школе, у нее поэтому одежда как правило… Ну, юбка, рубашка… Смогу ли я увидеть, чего не хватает в шкафу? Нет, я правда не уверен… К тому же она была дома, в домашнем… Это что — футболка, джинсы. Да, почему джинсы? Может быть, просто штаны такие, как спортивные. Серые или? Я правда не помню, простите. Нет, кольцо она не носила. Интересный, кстати, момент. Когда она сняла кольцо? Где-то полгода назад. Точно. Я еще спросил, где кольцо, я такие вещи обычно не замечаю, но тут заметил. А она сказала: пальцы отекают. Я не спрашивал, почему. Нет, она не болела. Я сам кольцо давно не ношу. Причины нет особенной, просто мне неудобно, так и не привык. А она носила. Для нее это было важно. Поэтому я удивился. О разводе мы не говорили. Почему у вас такие негативные сценарии в голове? Разве я мог ее убить за то, например, что она сняла кольцо? Бред какой-то. Да ни за что я не мог ее убить. Я не злой. Разные бывали чувства, конечно… Обида, ярость. Как у всех. Но никогда не было безразличия. Вот что мне кажется важным. Любые чувства — это терпимо, а вот безразличие — это фатально. Фаталити, как говорила ее подружка, змея подколодная. Я не люблю ее подружек, никогда не любил. А ее любил в целом. Говорю как есть. Как было.
2
Днем темно, ночью темно, невыносимо. Анна в спальне шторы по привычке распахивает с утра, а там все то же — матовая угольная мгла. Сейчас четыре утра или десять вечера — она не знает. Сколько до будильника? Просила ведь Толю починить электронные часы, но он без конца забывает. Анна нащупывает на тумбочке телефон, тот отзывается нехотя, трещина проходит прямо посередине — между цифрами ноль шесть и тридцать восемь. Через двадцать минут подъем, стоит ли ждать? Анна встает, стараясь не наступить на вздыбленную волну линолеума. На кухне тихо. Тикает плита, как бомба с часовым механизмом: таймер тоже никак не починится, потому что сломанные вещи редко приходят в норму сами. Анна крутит ручку жалюзи — темнота.
В ванной пахнет сыростью, кое-где проступили черные грядки плесени, Анна проверяет колготки на змеевике — высохли и висят плетьми. В голове сама собой возникает мысль, что на них можно было бы и повеситься. Но все-таки не сегодня.
Выйдя из ванной в густом облаке пара с запахом ванили, Анна запахивает халат, прячет в него свое бледное потяжелевшее тело. Она долго рассматривала себя в зеркале, картина неутешительная: по бедрам разошлись сеточкой фиолетовые сосудистые тропинки, живот осунулся, плечи все норовят соединиться с фасадом, подмяв под себя то, что она прячет уже по привычке, — слегка вытянутую грудь с большими, как вишня, сосками.
Анна выходит, не глядя под ноги, — читает новости в телефоне. Ничем хорошим это для нее не кончится: тяжелое предчувствие наваливается комодом, подминает под себя все. Толя выныривает из-под одеяла — всклокоченный, несвежий, знакомый до тошноты. Нащупывает на тумбочке очки, надевает их и своими близорукими глазами таращится на нее, словно кот. Кот, к слову, тоже тут и просит еды длинным гортанным мяэ-э-э. Через левую ногу стреляет судорога — скорее всего, нервное, Анна издает протяжный и тоже животный звук, идет на кухню. Линолеум лежит кусками, топорщится горками — безрукий муж ее, Толя, не в состоянии не то что сделать сам, а просто вызвать специалистов. Анна выдавливает корм из пакетика коту в миску, и он тут же начинает хватать куски, как будто не ел неделю. Она гладит кота ладонью по твердой, мохнатой голове и включает заляпанный чайник.
— Аня, — окликает ее муж. — Что у нас на завтрак?
«Ах ты боже мой, — думает Аня. — Ну что ты вечно, как будто тебе пять лет».
Но вместо упреков, которые сегодня ей не под силу, молча кидает на плиту сковородку.
— Голова не болит? — интересуется Толя.
Голова не болит.
Анна выходит на балкон и молча закуривает. Минус одиннадцать минут жизни, как написано в статье о вреде курения, которую она давеча вдалбливала детям в школе. Дети (впрочем, это уже не дети) плевать на это хотели — завтра их снова будут ловить за школьным крыльцом. На балконе срач — зимняя резина, какие-то банки, краска, санки и лыжи, все ненужное. Анна думает, что можно все это выбросить. Поставить тут столик, как в Италии. Стульчики. Цветочки. И знает, что ничего этого не будет. Да в общем, даже если поставить — кто тут будет сидеть и зачем? Вид отсюда не то чтобы привлекательный — пятиэтажки и жопа «Пятерочки», куда по утрам приезжает грузовик и начинает разгружаться: гремят ящики, орут грузчики, чаще всего матом — с акцентом.
А ночь? Как цветы переживут эту бесконечную ночь? Полярная ночь длится сорок дней, осталось два. Потом еще несколько месяцев невнятных сумерек… Анна размазывает бычок о почерневший бетон балкона и выбрасывает за борт. Где-то за верхушками деревьев накатывает на берег океан — огромный, как уныние Анны, страшный, как супружеское отвращение.
Толя сидит за столом в длинных выцветших трусах и пожелтевшей майке. На столе дымятся горячие бутерброды, нарезан заветренный сыр, колбаса накромсана, будто ее жестоко убили. Но все же это забота: Анна на миг даже чувствует благодарность — ну надо же, сделал завтрак, господи, какая прелесть. Она обнимает Толю и целует его в небритую щеку.
— Вечером мать приедет, — извиняющимся тоном говорит Толя, и Анна начинает понимать, почему вдруг был подан завтрак. — Старый Новый год праздновать.
— То есть ты только сейчас решил мне это сообщить? — воспламеняется Анна.
Свекровь приезжает, ладно, но это значит: вымыть пол, убрать бардак, приготовить ужин. Убрать с балкона окурки, прийти с работы раньше, купить продукты.
— Нет, ну правда. Ну каждый раз.
Анна вынимает пакет из пакета с пакетами, яростно встряхивает его, чтобы он обрел какую-то форму, и кидает туда все подряд — обертки, объедки, салфетки. Распахивает балкон, выворачивает пепельницу.
