Алиби - Асиман Андре
За последние тридцать пять лет я перепробовал едва ли не все одеколоны и лосьоны для бритья, до которых додумались производители парфюмерии. Не только с лавандой, но и с сосной, ромашкой, чаем, цитрусом, жимолостью, папоротником, розмарином, с дымными вариациями самых тонких пряностей и кож. Нет для меня занятия любезнее, чем уставлять аптечный шкафчик и бортик ванны флакончиками в два-три ряда, и каждый из этих фиалов — крошечное непроклюнувшееся воплощение того, кем я был, или хотел быть, или стремился стать в будущем. Аромат А: приобретен в таком-то году в надежде на встречу со счастьем. Аромат Б: приобретен, когда аромат А почти закончился; помог мне отказаться от А. В, знаменующий собою внезапную усталость от Б. Г получен в подарок. Никогда он мне не нравился; носил, чтобы порадовать дарительницу, прекратил, как только она исчезла из моей жизни. Потом появился Д, который так мне понравился, что в итоге я приобрел Е с девятью его собратьями производства того же парфюмерного дома. Из-за Е утомился от Д вместе со всеми его изотопами. Обрел Ж. Возненавидел его, как только понял, что он нравится глубоко несимпатичному мне человеку. Появился З. Как я обожал З! С З мы провели вместе много лет. Его больше не выпускают — нужно было вовремя запастись впрок. С другой стороны, при всей моей к нему любви я от него отказался задолго до того, как его прекратили производить. Вернулся к Д, который мне всегда нравился. Да, то, что надо. Но тут я понял, что с самого начала что-то было немного не так, в Д чего-то не хватало. Опять перестал им пользоваться. О женщине, которая на миг заглянула в мою жизнь и за десять дней нашего знакомства изменила меня навеки, я помню одно — подарок. Я продолжаю носить подаренный ею аромат в знак надежды на то, что она уже скоро вернется. Тому двадцать лет, и от нее остался только флакончик, который напоминает не столько о ней, сколько о том, каким я некогда был любовником.
За свою жизнь я многое выбросил в мусор. Но ни одной бутылочки из-под лосьона для бритья. При каждом переезде я везу их с собой — как вот древние брали с собою в странствие маски предков. В каждой бутылочке заключена часть моей души, я в формальдегиде, мой дух. Можно, как в арабской сказке, потереть сосуд и вызвать оттуда меня прежнего. Иной вызванный, несмотря на протекшее время, оказывается живым, хотя среди моего имущества давно уже нет тех вещей, в которые эти запахи облачены и которыми обладают; другие вызванные попросту скончались или стали настолько скучны, что мне не хочется иметь с ними ничего общего; я забыл их телефонные номера, любимые песни, мимолетные причуды. Я беру в руки старый аромат и внезапно вспоминаю, почему он воскрешает в памяти самые искрометные дни моей жизни — искрометные не потому, что они были счастливыми, а потому, что я столько времени провел, взыскуя счастья, что задним числом кажется, будто часть этого воображаемого счастья перетекла в реальность и пропитала своим запахом целую зиму, обтянув пленкой счастья дни, про которые я всегда твердо знал: мне вовек не захочется пережить их снова. И вот я держу флакон, который кажется мне драгоценнее очень и очень многих вещей, и начинаю думать, что рано или поздно некто горячо мною любимый — именно любимый и горячо — случайно заглянет сюда, откроет его и подивится, что же мог для меня значить этот аромат. В чем именно я все эти годы пытался поддержать огонек жизни? Это запах ранней весны, когда мне позвонили и сказали, что все сложилось, как я хотел. Это вечера рядом с мамой, когда она приехала повидаться со мной в центре города, и я подумал, какой же она стала старенькой, — я только что сообразил, что она была на десять лет моложе меня нынешнего. Это ночь в ля-миноре. «А это? — начнут допытываться они. — Это вот что?»
Запахи не истаивают десятилетиями, и те, кого мы любим, могут потом по ним вспоминать нас годами, однако легенда, заключенная в каждом флаконе, герметизируется в момент нашего ухода. Больше наш дух не заговорит ни с кем. Он лишь следит, как те, кого он любил, открывают флакон и приступают к исследованию. Ему смерть как хочется выкрикнуть с неистовством десяти розеттских камней, которые умоляют сквозь века, чтобы их услышали: «Вот в этот день я познал удовольствие. А вот это — ну как вы можете этого не знать? — это тот вечер, когда мы встретились, стоя после концерта возле Карнеги-Холла, и с какой легкостью одно повлекло за собой другое, и потом, когда пошел дождь, мы некоторое время подождали под укосиной — обоим не хотелось уходить, дождь стал удобным предлогом, начало беседы двух незнакомцев, — а потом метнулись в ближайшее кафе, там — гнусный кофе, сырая обувь, мокрые волосы, смурной официант-иностранец, что-то пробормотавший на невыразимском, когда мы дали ему щедрые чаевые, — мы сидели и говорили про Малера и про „Четыре квартета“, и никто, даже мы сами, ни за что бы не догадался, что потом мы окажемся вместе в квартирке-студии на Верхнем Вест-Сайде». Вот только голоса не слышно. Умереть — значит забыть, что ты когда-то жил. Умереть — значит забыть, что ты любил, страдал, обретал и утрачивал желаемое. Завтра ты скажешь себе: я ничего не вспомню, не вспомню этого лица, колена, этого старого шрама, руки, которая все это пишет.
Флаконы для меня — дублеры. Я храню их, как древние египтяне хранили свою утварь: на тот день, когда она потребуется в загробной жизни. Расстаться с ними сейчас — значит умереть до срока. И тем не менее случаются моменты, когда я думаю: а ведь здесь должно быть много, очень много других флаконов, не только тех, которые я потерял или позабыл, но и тех, которыми никогда не обладал, о существовании которых и не подозревал даже, но они — не помешай нам нечто малозначительное — могли бы придать моей жизни совершенно иной аромат. Вот улица, по которой я прохожу каждый день и не подозреваю, что через много лет она приведет к некой квартире, про которую я пока ведать не ведаю, что однажды она будет моей. Как же я могу этого не знать — или науки не существует вовсе?
И наоборот, есть места, с которыми мне доводилось распрощаться задолго до того, как пришлось их покинуть, — места и люди, чье исчезновение я репетирую раз за разом, не просто чтобы понять, каково будет жить без них в назначенный срок, но и чтобы отсрочить разлуку, предвосхитив ее заранее. Я живу в темноте, чтобы не ослепнуть, когда сгустятся сумерки. Так же я поступаю и с жизнью, придаю ей дополнительную условность и непрогнозируемость, только чтобы забыть о том, что однажды настанет мой день рождения, а мне уже будет не суждено его отпраздновать.
И сколь же непредставимо, что те, кто причинил нам невыносимую боль, вывернул нас наизнанку, в какой-то момент были совершенными незнакомцами, для нас как бы еще и не рожденными. Может быть, мы многократно встречались с ними тут и там, указывали им дорогу на улице, открывали дверь, вставали, чтобы пропустить их на место в заполненном концертном зале, — и ведать не ведали, что именно этот человек разрушит нас в глазах всех остальных. Я с радостью отсек бы от своей доли несколько лет в конце жизни, чтобы вернуться вспять и перехватить тот вечер под укосиной, когда оба мы накинули пальто на головы и помчались сквозь струи дождя пить кофе, и я тогда произнес — почитай, и не подумав! — не хочется пока говорить «спокойной ночи», хотя дело уже и шло к рассвету. Я не пожалел бы нескольких лет — не ради того, чтобы переписать или вычеркнуть этот вечер, но чтобы поставить его на паузу и, как оно всегда бывает, когда мы берем какой-то интервал времени в скобки, получить возможность гадать до бесконечности, кем бы я стал, если бы дело приняло иной оборот. Время, по своему обычаю, оказывается не в том грамматическом времени.
Вдоль стен аптеки Санта-Мария-Новелла во Флоренции тянутся ряды крошечных ящичков, и в каждом из них таятся иные ароматы. Здесь я бы мог создать собственный музей ароматов, собственную лабораторию, воображаемый Грасс — парфюмерную столицу Франции со всеми этими его забавными ателье, узкими переулками и петлистыми проходами, соединяющими одну фабрику с другой. В моем музее ароматов даже составится собственная периодическая система, в которую войдут все запахи моей жизни, начиная, понятное дело, с самых простых и легких — лаванды, водорода в мире ароматов, — а за ним будут расположены второй, третий, четвертый, и все они будут стоять в ряд вехами моего бытия, как будто в течении времени действительно есть свой метод. На место гелия (He, атомный номер 2) у меня встанет «Эрмес» (Hermes), на место лития (Li, 3) — «Либерти»; «Бернини» займет место бериллия (Be, 4), «Босари» — бора (B, 5), «Карвен» — углерода или карбона (C, 6), «Найт» — азота, он же нитроген (N, 7), «Оникс» — кислорода или оксигена (O, 8), а «Флорис» — фтора (F, 9). И глазом не успеешь моргнуть — а вот уже вся моя жизнь разложена на эти элементы: «Арден» вместо аргона (Ar, 18), «Кнайз» вместо калия (K, 19), «Каноэ» — кальция (Ca, 20), «Герлен» — германия (Ge, 32), «Ив Сен-Лоран» — иттрия (Y, 39), «Пату» — платины (Pt, 78) и, понятное дело, «Олд спайс» вместо осмия (Os, 76).
