Лидия Гуардо - Исповедь. Пленница своего отца
«Тебе придется и дальше лежать в таком виде», — подумала я.
Прикоснувшись к его руке, я почувствовала, что кожа холодная и немного влажная. Я вытерла пальцы о матрац, наклонилась и, подняв валявшуюся на полу простынь, аккуратно положила ее на кровать — так, чтобы он не проснулся. Старик по-прежнему лежал абсолютно неподвижно.
Я прошептала ему на ухо: «Ты не можешь двигаться, да? Мне нравится видеть тебя таким вот, привязанным. Надеюсь, они продержат тебя в таком состоянии далеко не один день. Ты узнаешь, что это такое!»
Я выпрямилась и на цыпочках пошла прочь.
Мне казалось, что я вот-вот услышу, как он окликнет меня своим грубым голосом, но он не произнес ни звука. Выйдя в коридор и почувствовав себя в безопасности, я с облегчением улыбнулась. В этот момент мимо меня по коридору проходила медсестра: она посмотрела на меня как-то странно. Мне, впрочем, было на это наплевать: я уже давно привыкла к тому, что люди бросают на меня такие вот взгляды.
— Ему холодно. Я принесу его пижаму.
Медсестра пробурчала в ответ что-то неразборчивое. Я пошла по коридору, опустив голову.
Марианна ждала меня внизу, в грузовичке. Я села за руль, и мы поехали. Тяжесть, которую я ощущала в животе, исчезла, и я почувствовала себя лучше.
— Что он сказал?
— Ничего. Он спал. Его привязали к кровати. Одну руку — к одному краю, а вторую — к другому.
— Так ему и надо. Он, должно быть, очень сильно им надоел, раз они так поступили!
— А еще они напичкали его каким-то успокаивающим средством: когда я вошла, он даже не услышал. Я, сама понимаешь, долго там, у него, задерживаться не стала!
— Когда ему отрежут ногу, он будет уже не таким зловредным. А может, ему отрежут даже обе ноги.
— И третью тоже…
— А вот ее им следовало бы отрезать немедленно!
Мы расхохотались.
Так, от души, мы не смеялись уже давным-давно.
Последний раз это было в тот день, когда его увезла машина скорой помощи и Старушка стала слоняться по дому, говоря, что мы «мерзавки» и что она «будет с нетерпением ждать его возвращения». Марианна ответила ей, что в больнице он наверняка сдохнет. «Кровь свиней используют для того, чтобы делать колбасу, а вот его кровь можно было бы использовать для того, чтобы сварить варенье: он ведь буквально напичкан сахаром!»
После этих слов Марианны мы с ней переглянулись и начали смеяться.
В течение последних нескольких месяцев у него сильно испортилось зрение. Если он принимал таблетки, то чуть ли не целыми пригоршнями. «Это чтобы побыстрее выздороветь», — говорил он. Мы же не пытались ему препятствовать. Позволяли есть варенье и «Нутеллу». Когда он требовал кофе, мы оставляли сахарницу рядом с ним и спокойно наблюдали за тем, как он сыплет сахар себе в чашку.
Ему становилось все хуже и хуже, и он, тыкая во все стороны бамбуковой тростью, то и дело требовал: «А ну дайте мне мои лекарства!» Он почти все время сидел в своем кресле, и только Старушка могла подойти к нему вплотную, не получив при этом удар по ногам. Когда его таблетки закончились, мы стали давать ему все лекарства, какие только попадались нам под руку. Он с жадностью их глотал, откидывая голову назад, — глотал и таблетки, и желатиновые капсулы, и даже детский сироп. «Я выздоровею, и тогда вы у меня получите — это я вам обещаю!» — грозился он.
Мальчики над ним подшучивали: подкравшись сзади, они громко кричали ему в ухо. Он пытался стукнуть их своей тростью, но они, своевременно отбежав в сторону, насмехались над ним с безопасного расстояния.
Как-то раз ему удалось встать на ноги.
Старушка помогала ему идти. Он с большим трудом поднялся на чердак и затем вернулся оттуда, держа в руках картонные коробки, набитые всякой похабщиной: порнографическими видеофильмами, журналами с фотографиями изнасилованных женщин; его собственными фильмами скабрезного содержания, которые он снимал маленькой видеокамерой; пошлыми картинками и прочими непристойностями, которые он хранил в своей комнате. Она всегда была заперта, а ключ от нее он прятал в нагрудном кармане спецовки.
Он приказал детям сложить все это в кучу на лужайке позади дома и принести ему канистру с бензином. Затем полил сложенное в кучу барахло горючим и поджег его. От него тут же устремился вверх густой черный дым. Пожираемые огнем видеокассеты съеживались и потрескивали; журналы, раскрываясь, сгорали страница за страницей; цветные фотографии голых женщин сначала становились черно-белыми, а затем превращались в пепел.
Мальчики, ухмыляясь, старались успеть увидеть как можно больше, однако он, грозя своей бамбуковой тростью, держал их на расстоянии. Дым тянулся к дому соседей и заполнял их двор, но тут уж ничего нельзя было поделать. Впрочем, соседи уже давно не решались предъявлять ему даже малейшие претензии.
Они его слишком сильно боялись.
Старик в течение двух часов стоял перед костром, дожидаясь, когда все полностью сгорит, и ворошил пепел тростью, чтобы оживить огонь и заставить его сожрать абсолютно все. Затем неуверенной походкой человека, который плохо видит, он вернулся в дом и молча уселся в свое кресло.
Марианна прошептала мне на ухо:
— Он сжигает свои штучки. Видимо, чувствует, что скоро умрет.
— Ты с ума сошла! Ему нельзя умирать. Что будет с нами без него?
Во второй половине дня я снова приехала в больницу — привезла ему пижаму. Мы с Марианной отправились туда на грузовичке, ничего не ответив Старушке, поинтересовавшейся, куда это мы собираемся. По дороге мы разговаривали о всякой ерунде, однако, въехав в город, сразу же замолчали, и у меня в животе снова появилась тяжесть.
Я припарковала грузовичок на стоянке и спросила Марианну:
— Ты пойдешь со мной?
— Конечно, нет.
— Пошли, мне не хочется идти туда одной… Пожалуйста!
Марианна, как обычно, что-то сердито проворчала, но все же вылезла из кабины. Это меня немного успокоило, и ощущение тяжести в животе слегка ослабло.
— Предупреждаю, что, если он начнет на меня орать, я тут же уйду. А вообще я лучше провожу тебя только до двери и останусь в коридоре.
— Хорошо. Как бы там ни было, мы ничем не рискуем — он ведь привязан.
Когда мы подошли к палате, ее дверь была открыта и внутри находились люди. Я зашла туда и посмотрела на Старика.
Он был полностью, с головой, закутан в простынь — из нее торчали только его голые ступни. На левой не было пальцев: их ампутировали два года назад. Медсестры наводили в палате порядок, выносили оттуда всю аппаратуру и отсоединяли ремни, свисавшие с кровати.
Я стояла, ничего не говоря и не понимая, что здесь происходит. У меня мелькнула мысль, что его, наверное, сейчас повезут на операцию.
Ко мне подошел врач. Он посмотрел на меня мрачным взглядом и, нервно теребя резиновую трубку своего стетоскопа, спросил:
— Вы его родственница?
Я пробормотала что-то нечленораздельное.
— Да, это ее отец, — ответила за меня Марианна.
Я едва удержалась от того, чтобы добавить: «А еще он — отец моих детей!»
— Ваш отец умер этой ночью от эмболии легочной артерии. Я сожалею, но мы не смогли ничего сделать. Он был по-настоящему серьезно болен.
— Но я же приходила сюда сегодня утром… И он не был мертв.
Врач еще сильнее затеребил трубку стетоскопа, изгибая ее то в одну сторону, то в другую. Он покосился на суетившихся в палате и избегающих встречаться со мной взглядом медсестер.
— Ну да… э-э… Мы и в самом деле заметили, что он умер, уже после вашего визита. Однако, когда вы сюда приходили, он был уже мертв. Вы этого не почувствовали?
— Нет. Он был привязан к кровати, и я подумала, что он спит.
— Дело в том, что ваш отец был для нас трудным пациентом… Нам пришлось его зафиксировать, потому что он вырывал перфузионные трубки. Мы решились пойти на такой… такую меру только тогда, когда другого выхода уже не было. А еще он очень грубо — по-хамски — вел себя по отношению к персоналу. Вашей матери…
— Это не моя мать!
— Его… жене нужно будет пообщаться с администрацией. Я должен передать ей свидетельство о смерти. Ну ладно, оставляю вас тут с медсестрами.
Врач вышел в коридор, даже не пожав мне руку. Но я к этому уже привыкла: людям не нравилось ко мне прикасаться.
Когда мы вернулись на стоянку, я, увидев, что мы тут одни, начала плакать. Марианна обхватила меня рукой за плечи. Чувствовалось, что она тоже взволнована, однако, конечно, не до такой степени, чтобы пускать слезу. Она молча сжимала челюсти, а ее зеленые глаза приобрели такое выражение, как будто превратились в твердый прозрачный лед. Хотя Марианна никогда не лезла за словом в карман, сейчас она не знала, что и сказать.
Марианна — моя единственная подруга, мой товарищ по несчастью, моя надежная опора в тяжкой жизни — молчала, и это было даже к лучшему. Она вытерла мне слезы, обняла, а затем мы сели в кабину грузовичка.
