Хади - Искалеченная
На языке сонинке бабушка объявляет, что сейчас нам сделают салинде, чтобы получить право молиться. На нашем языке это означает «быть очищенными для получения доступа к молитве». По-французски скажут «вырезанные» или «обрезанные».
Шок беспредельный. Теперь я знаю, что ждет меня: об этом время от времени говорят матери в доме, и так, как если бы речь шла о вступлении на мистическую должность. Мне кажется, я вспоминаю то, что старательно пыталась стереть из памяти. Старшие сестры прошли через это, получив наставления от бабушек, которые руководят всем в доме и отвечают за воспитании детей. Когда девочка рождается, на седьмой день, после крестин, именно они прокалывают уши иголкой и продевают красную и черную нитки, чтобы дырочка не заросла. Они занимаются свадьбами, родами, новорожденными. Они и принимают решение о нашем «очищении».
Все мамы ушли. Странное чувство брошенности было у меня, но теперь я знаю, что никакая мать, даже имеющая железные нервы, не сможет смотреть на то, что будут делать с ее дочерью, а особенно слышать ее крики. Она знает, о чем идет речь, потому что сама прошла через это, и, когда прикасаются к ее ребенку, сердце матери плачет снова. Однако она принимает это, потому что таков обычай и потому что она уверена в том, что варварский ритуал, якобы очищающий, чтобы получить право молиться, нужен, чтобы вступить в брак девственной и быть верной женой.
Возмутительно вовлекать африканских женщин в ритуал, который не имеет ни малейшего отношения к религии. В наших странах Черной Африки «вырезание» практикуют как анимисты, христиане и мусульмане, так и евреи. Истоки традиции в далеком прошлом, еще до прихода сюда мусульманской религии. Мужчины хотели этого по нескольким причинам: они пытались укрепить свою власть, хотели быть уверенными, что их жены не уйдут к другим мужчинам, а мужчины из вражеских племен не будут насиловать их жен. Другие объяснения, еще более абсурдные, состояли в том, что женские половые органы — якобы грязные, дьявольские, а клитор, тоже дьявольский, способен при соприкосновении с головкой рождающегося ребенка обречь его на невесть какое несчастье и даже на смерть. Некоторые думали, что эта ложная копия маленького пениса наводила тень на мужскую силу.
Но только желание доминировать было настоящей причиной. И женщин подвергали экзекуции, поскольку не могло быть и речи о том, чтобы «видеть» или «прикасаться» к этой интимной части женской природы.
В семь лет я не имею представления, как и другие девочки моего возраста, что у меня есть клитор и чему он служит, Я никогда его не замечала и больше никогда не увижу. Единственное, о чем я думаю этим утром, — о предстоящей невыносимой боли, о которой до меня доходили какие-то слухи, но которая, как мне казалось тогда, не затронет меня. Я вспоминала, как чья-то мама или бабушка угрожала какому-нибудь маленькому непослушному мальчику, держа в руках нож или ножницы, доставала его маленький «аппендикс» и кричала страшные для него слова: «Если ты не будешь слушаться, я тебе его отрежу!» Мальчишка всегда удирал от этой «угрозы кастрации», видимо, вспоминая боль и мучения. Однако, испытав их однажды, он не будет страдать позже: в его случае речь идет о традиции исключительно гигиенической.
Но я видела девочек, идущих странной походкой, точно гуси, садящихся с трудом и плачущих в течение двух или трех дней, а иногда и целой недели. Тогда я чувствовала себя защищенной, потому что была еще маленькой.
В далеком тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году я не знала, что будет представлять для меня в будущем этот кровоточащий интимный порез. Он поведет меня, однако, по длинному пути трудной, а иногда и горькой жизни, до Организации Объединенных Наций, куда я попаду в две тысячи пятом году.
Мое сердце начинает бешено колотиться. Нас пытаются убедить, что не нужно плакать, когда происходит «очищение». Нужно быть мужественными. Бабушки прекрасно понимают, что мы еще маленькие и обязательно будем кричать и плакать, но они не говорят о боли. Они объясняют: «Это длится недолго, тебе будет больно совсем чуть-чуть, но после все закончится, поэтому будь сильной».
Рядом с нами нет ни одного мужчины. Они в мечети или в поле до наступления большой жары. Нет никого, у кого я могла бы укрыться, а главное, моего дедушки. В ту эпоху традиции в деревне были еще сильны, и нашим мамам и бабушкам нужно было проделать это с нами. И точка. Они не задавали никаких вопросов. К примеру, о том, нужно ли делать это, живя в городе, или о том, что происходит в других домах, у других этнических групп. На нашей улице было только две семьи, практикующих «вырезание»: та, что приехала из Казаманса, семья мандингов, и наша — соннике. Жившие поодаль тикулеры и бамбара тоже соблюдали традиции. Родители собирались выдать нас позднее замуж за кузенов из нашей же семьи. Им нужны были настоящие жены сонинке, традиционные. Никто не думал, что однажды появятся смешанные браки между разными этническими группами.
Сонинке, серер, пеул, бамбара и тукулеры — этносы, перекочевавшие из деревни в город. И в каждой такой семье родители прилагают все усилия для того, чтобы не забыть родную деревню и передать обычаи детям. Там много хороших традиций, но эта ужасающая.
Девочки застывают от страха до такой степени, что могут, вероятно, описаться. Но ни одна не пытается сбежать — это немыслимо. Даже если мы продолжаем искать того, кто может увести нас отсюда. Таким человеком мог бы быть дедушка… Если бы осознавал всю серьезность происходящего, он мог бы вмешаться. Но я не думаю, что он был в курсе событий. Женщины обвиняют мужчин в подстрекательстве, однако во многих деревнях ничего им не говорят, кроме тех случаев, когда «вырезание» становится коллективным и вся деревня знает об этом. В больших городах подобное совершается дома, и даже тайно, чтобы соседи не знали. Моего папы рядом не было, никто не спрашивал ни его мнения, ни мнения дедушки по материнской линии. Это женские дела, и мы должны стать такими же, как матери и бабушки.
Они развернули два больших мата, один — перед дверью в комнату, другой — у входа в душевую. Комната напоминает все другие комнаты матерей семейств: большая кровать, маленький буфет и железный сундук, где хранится добро каждой женщины. В комнате дверь, ведущая в небольшую душевую, в ней отверстие в цементном полу и кувшин с водой, здесь же кладовая для хранения продуктов. Другая одежда, предназначенная нам, разложена на кровати. Я уже не помню, кого из нас позвали первой, настолько мне было страшно. Мы хотели посмотреть, что будет происходить, но бабушки нам это строго запретили:
— Отойди оттуда! Иди сядь! Сядь на пол. Мы не вправе смотреть, что делают с другими. В комнате три или четыре женщины и одна маленькая девочка. У меня полились слезы. Нас было четыре или пять, ждущих своей очереди. Я сижу на пороге с вытянутыми ногами, дрожа и сжимаясь всем телом от криков других.
Наконец настает и мой черед. Две женщины вводят меня в комнату. Одна сзади держит мою голову и всем весом своего тела давит мне на плечи, чтобы я не шевелилась; другая, раздвинув мои ноги, держит меня за колени. Иногда, если девочка рослая и сильная, нужно больше женщин, чтобы утихомирить ее.
У дамы, делающей процедуру, для каждой из девочек свое лезвие, специально купленное матерью. Дама со всей силы тянет пальцами маленький кусочек плоти и отрезает его, как если бы рубила на куски мясо зебу. К несчастью, она не в состоянии сделать это одним движением. Ей приходится кромсать.
Мои вопли до сих пор звенят у меня в ушах.
Я плакала, кричала:
— Я расскажу об этом отцу, расскажу дедушке Кизиме! Кизима, Кизима, Кизима, приди скорей, они убьют меня, приди за мной, они убьют меня, приди… Ай! Приходи! Баба, баба, где ты, баба? Когда папа придет, он вас всех убьет, он убьет вас…
Женщина режет, кромсает и насмехается со спокойной улыбкой, как бы говоря: «Ну да, когда твой папа придет, он убьет меня, это правда».
Я зову на помощь всю мою семью, дедушку, папу и маму тоже, мне нужно что-то делать, надо кричать о моем протесте против несправедливости. У меня закрыты глаза, я не хочу смотреть, не хочу видеть, как эта женщина изувечивает меня.
Кровь брызжет ей в лицо. Боль, которую невозможно описать, не похожа ни на какую другую, будто мне вытаскивают кишки, будто в голове бьет молот. Через несколько минут я уже не чувствую боли внизу, она во всем моем теле, внезапно ставшем пристанищем для голодной крысы или армии мышей. Боль пронизывает все — от головы до пят, проходя через живот.
У меня начинался обморок, когда одна из женщин плеснула мне на лицо холодной воды, чтобы смыть прыснувшую на него кровь. Это помешало мне потерять сознание. В этот момент я думала, что умру, что я уже мертва. И на самом деле я больше не чувствовала своего тела, только ужасное содрогание всех нервов внутри и тяжесть в голове, которая, как мне казалось, могла лопнуть.
