Хади - Искалеченная
Эта традиционная формулировка, услышанная мной впервые, предназначена для того, чтобы успокоить плачущих женщин.
Пустота. Первая несправедливость, которую я сознаю. Почему она? Почему она уходит? Бабушки прекрасно понимают наше отчаяние — мое и моих кузин, трех маленьких девочек, которых она воспитывала, только что потерявших опору в жизни. Бабушки пытаются утешить нас, но безуспешно.
Вчера комната бабушки Фулей была уже пуста, и она останется пустой. Я чувствую только это — пустоту — и пытаюсь заполнить ее слезами. В воскресенье утром бабушку привезли из больницы домой, поскольку нужно быстро приступить к погребению.
В шестидесятые годы телефона еще нет. Нужно написать список имен близких родственников и отнести на национальное радио, которое огласит его на следующий день. Каждый член нашей семьи должен быть информирован о кончине родственника.
Даже сегодня в Сенегале можно услышать такого рода объявления. Кем бы вы ни были: министром, президентом, директором или самым бедным крестьянином, — каждый человек равен перед смертью. И вся семья — а она очень многочисленна в родовой деревне — должна знать о несчастье.
Я уже слышала такие воззвания, не очень обращая на них внимания. И уже видела прохождение траурных процессий, идущих к мечети. Но в шесть или семь лет смерть еще виртуальна, она касается только других и далека от реальности.
На этот раз имя бабушки сотрясает радиоволны, сообщается, что Бог призвал ее. Я слышу объявление в полдень пасмурным весенним воскресеньем. Я больше не пойду с ней в поле, она больше не понесет меня на спине. Когда мне было пять или шесть лет, она стала брать меня с собой, иногда верхом на осле, иногда неся на спине. У меня был свой маленький инвентарь — даба, которым я копала землю, выкорчевывала сорняки вокруг арахисового дерева. Но зачастую я отдыхала под деревом. На одном из полей рос хлопчатник, на другом — один из видов акации, на третьем — пеет, огромный, такой же большой, как баобаб, но с вечнозелеными листьями и дающий очень горькие, несъедобные плоды. Из его листьев делают отвар для массажа, принимают при усталости или простуде. Я бегала по полям, отдыхала под деревом, а потом снова бралась за свой инструмент на пять минут.
— О! Как же я устала, бабушка…
Она носила меня на спине еще совсем недавно, и дедушка говорил ей:
— Ты сошла с ума! Этому ребенку уже семь лет!
Однажды меня угораздило попасть под велосипед перед дверью нашего дома, и бабушка носила меня почти весь день. Все смеялись, даже дедушка:
— Если завтра у тебя будет болеть спина, не приходи жаловаться!
Женщины завернули ее тело в семиметровую белую ткань. Так его перенесли на носилках до мечети. Мужчины остались на улице и молились. Семья снимает набедренные повязки, церемониальные одежды ручной работы. Ими покрывают потом тело, чтобы перенести его на кладбище. Затем повязки забирают обратно.
Дедушка принес немного песка с могилы, а какая-то женщина сказала нам:
— Вы трое положите этот песок в ведро с водой и обмойтесь.
Наши головы покрыли повязками, которые сопровождали бабушку до могилы. Мне объяснили позже смысл этого ритуала: пусть боль стихнет, пусть кошмары не преследуют нас, но пусть покойник останется в нашей памяти.
Сестра бабушки, жившая в Конго, не смогла присутствовать на похоронах и приехала только несколько дней спустя. Покойника в Африке нужно похоронить сразу же. Дедушка был очень строг: нельзя оставлять тело в доме, проводить пышные церемонии в течение многих дней, как в иных семьях. Ему приходилось говорить: «Теряя кого-то, ты теряешь свое состояние».
Когда сестра бабушки приехала, меня уже записали в школу. Через несколько недель она должна была уехать к себе с моими двумя кузинами, ее дочками. Для нее было естественно, что я буду жить с ними, потому что после ее сестры, которая воспитывала нас троих, заняться нами предстояло именно ей. Бабушка Фулей начала наше образование, ее сестре, согласно традициям, предстояло его закончить.
После смерти бабушки я все чаще нахожусь у своей мамы, на другой стороне улицы. Ситуация несколько щекотливая: ни мать, ни отец не знают, как деликатно отклонить передачу меня этой женщине. Мой папа ответил ей тогда, что я уже записана в школу с сентября и приеду к ней на следующие школьные каникулы.
Мне кажется, мама хотела меня оставить при себе, так же, как и мой отец. Несмотря на то что папа много работал и часто отсутствовал, он много времени посвящал детям. Поскольку родители не могли прямо заявить о том, что не намерены позволить дочке уехать, они деликатно говорили о школе как о поводе. Мама придавала большое значение тому, чтобы ее дети, мальчики и девочки, получили образование, поскольку сама была неграмотной. Это избавило меня от возможности очутиться в маленькой деревне в восьмистах километрах от Тьеса, по течению реки Сенегал, там, где нет школы и где я никого не знала, кроме двух кузин и младшего брата дедушки, время от времени приезжавшего навестить нас в Тьес.
Мне было страшно ехать туда. Я хотела остаться в семейном кругу, с родителями. Бабушка Фулей умерла, но была еще мама моей мамы. Клан бабушек, таким образом, был все же внушительным. А еще я обожала дедушку. Когда я просила у него денег на конфеты, он никогда не отказывал, даже если его ответ был таким:
— Только одну монету! И убирайся! Ты думаешь только о конфетах. А ты знаешь, как достаются деньги? Скоро час обеда. Если ты съешь конфеты сейчас, то не захочешь больше есть.
Но все же монетка у меня была. Даже если он отвечал: «Приходи за ней попозже или завтра…»
Как только в моих руках оказывалась монетка, я выходила из дома и бежала в лавку или к моим тетушкам, которым всегда было что продать — пирожок, соленый или сладкий, или же «палочку», начиненную рыбой или мясом, в зависимости от дня. Пирожок я улепетывала сразу, спрятавшись в комнате бабушки Фулей. Если другие дети были со мной, я разбивала конфету камнем на две или три части, чтобы угостить каждого. На пять сантимов можно было купить одну или две конфеты, в сезон фруктов — один-два манго или апельсин, его чистили и делили на четверых, а манго мыли или хорошенько вытирали, снимали кожуру и передавали друг другу по кругу.
— Эй! Не кусай так много…
Съедали его поочередно до самой косточки. Облизывали и ее, пока на ней ничего не оставалось. Я помню, как бабушка Фулей давала нам подзатыльники:
— Хватит! Теперь иди выкинь эту косточку, достаточно! И вымой рот и руки!
Моя скамеечка была здесь, в этом доме. Мое символическое место в кругу семьи. И бабушка управляла моей жизнью, наполняя ее любовью. Это было очень важно для меня. Она одевала меня по своему вкусу, купала, причесывала, распускала косички, чтобы вымыть волосы, расчесать, снова заплести косички, и просиживала полдня, чтобы сделать это. Она стирала мою одежду, гладила ее. Я всегда была чисто и хорошо одета, потому что бабушка делала все очень тщательно. Все должно было лежать на своем месте в большой комнате, где мы жили втроем. Там были две большие кровати, матрасы из рафии, сделанные вручную. Я спала с ней, а мои две кузины вместе на другой кровати. Утром при пробуждении я слышала:
— Иди умойся. Нельзя здороваться, не вымыв рот!
Воспитание было строгим, чистота обязательна, так же, как и уважение к другим. Эта часть моей жизни с кузинами в комнате бабушки Фулей закончилась.
Я осталась ненадолго у дедушки, на два или три месяца. Тогда произошло событие, которое должно было заставить меня задуматься о моей судьбе, — свадьба моей старшей сестры. Она — подросток и еще ходит в школу. Кажется, в день, когда ее пришли сватать, она ходила за результатами экзаменов, которые, кстати, сдала блестяще. Как только она вернулась, ей объявили о свадьбе. Она не хочет этого и громко кричит о своем несогласии.
Но мы воспитаны быть женами. Женщины рано поднимаются и поздно ложатся. Маленькие девочки учатся готовить, помогают молодым мамам и слушаются во всем патриарха дома. Каждая из нас любит дедушку. В детстве было большим счастьем есть вместе с ним. Он был очень открытым, добрым, но, как только начинал говорить, все замолкали. Повиновение ему всегда было безусловным. Я его боялась, как мои сестры и кузины, поскольку, если мы делали что-то не так, достаточно было одной из женщин сказать ему об этом, и наказание ждало нас. Дедушка никогда не искал нас, он прекрасно знал, что рано или поздно мы будем обязаны войти в его комнату и нам дадут по попе.
Дедушка позвал мою старшую сестру: — Ты напишешь мне письмо! Это на самом деле был лишь способ вызвать ее на серьезный разговор.
У дедушки были родственники во Франции, они прислуживали какому-то писателю. Мои бабушки и дедушки, так же, как и мама, были безграмотны. Отец читал Коран, он знал его сердцем. Это был глубоко верующий человек, уважительный и толерантный. Но у мамы с напой было похвальное желание отправить нас в школу. Нас, детей, было в семье восемь, и все восемь учились. Некоторые дольше, чем другие, но все получили свидетельство об образовании или аттестат. Только мальчики дошли до уровня бакалавра. Предел для девочек — аттестат, после его получения родителям нужно срочно выдавать их замуж. Моя сестра только-только получила аттестат и хотела продолжить учебу, поэтому для нее не могло быть и речи о замужестве.
