Фредерик Бегбедер - Французский роман
Я был послушным ребенком. Покорно следовал за матерью в ее бесконечных переездах, попутно ссорясь со старшим братом. Я один из множества детей, которые не создают взрослым никаких проблем. Иногда меня охватывает страх: а вдруг я ничего не помню только потому, что мне и помнить-то нечего? Мое детство, видимо, представляло собой длинную череду пустых, скучных, тоскливых и однообразных, как волны на пляже, дней. А если на самом деле я все помню? Просто начало моего существования не отмечено ни одним ярким событием? Детство избалованного, опекаемого, живущего в холе и неге ребенка, нормальное детство без потрясений — на что ж тут жаловаться? Никаких несчастий, драм, горя и потрясений — для становления мужчины самое оно.
Неужели моей книге суждено стать исследованием бесцветной пустоты, чем-то вроде спелеологической экспедиции в глубины буржуазной нормы, репортажем на тему обыденного существования среднестатистического француза? Благополучное детство всегда и у всех одинаково, пожалуй, оно и не стоит того, чтобы о нем вспоминать. И подберутся ли слова для описания каждого рубежа, который вынужден был преодолевать маленький мальчик в Париже шестидесятых-семидесятых? Уж лучше рассказать про то, как мои родители получили налоговую льготу на второго ребенка.
Ныряя в этот омут, я надеюсь на одно: в процессе писания оживится память. Литература часто помнит то, о чем сами мы забыли; писать — значит читать в себе. Облечение ощущений в слова вдыхает жизнь в воспоминания, так что это занятие можно сравнить с эксгумацией трупа. Каждый писатель — своего рода ghostbuster, то есть охотник за привидениями. В произведениях знаменитых романистов порой возникали невольные реминисценции, и это очень любопытное явление. Писательство обладает сверхъестественной властью. Начиная новую книгу, ты как будто обращаешься за помощью к магу или колдуну. Жанр автобиографии располагается на перекрестке дорог, между Зигмундом Фрейдом и мадам Солей[2]. В статье, опубликованной в 1969 году и озаглавленной «Зачем нужны писатели?», Ролан Барт утверждает, что «сочинительство выполняет работу, источник которой нам неведом». Может быть, эта работа в том и заключается, чтобы вернуть забытое прошлое? Как у Пруста с его мадленой, сонатой, щелью между досками во дворе особняка Германтов, возносящими его «к молчаливым вершинам памяти»? Э-э, только не надо, пожалуйста, давить на меня слишком сильно. Лучше я выберу более свежий, хотя и не менее наглядный, пример. В 1975 году Жорж Перек начал свой роман «W, или Воспоминание детства» словами: «У меня нет детских воспоминаний».
Но вся книга буквально кишит ими. Стоит закрыть глаза, пытаясь вызвать картины прошлого, и начинается мистика; память — как чашечка саке, которое подают в некоторых китайских ресторанах: пока пьешь, на дне постепенно проявляется фигура обнаженной женщины, исчезающая с последним глотком. Я ее вижу, созерцаю, но при малейшей попытке приблизиться она ускользает, улетучивается; так и мое утраченное детство. Молюсь о чуде: пусть мое прошлое постепенно выступит на страницах этой книги, как очертания картинки на полароидной пленке. Позволив себе дерзость самоцитирования, — а отказываться от созерцания собственного пупа в автобиографическом опусе значило бы усугублять тщеславие глупостью, — отмечу, что я уже сталкивался с этим любопытным феноменом. Когда в 2002 году я писал «Windows on the World», вдруг откуда ни возьмись передо мной всплыла такая сцена: холодное зимнее утро 1978 года; я выхожу из материнской квартиры и топаю в лицей, стараясь не наступать на цементные полоски между плитками мостовой. Изо рта у меня вырывается пар, мне тоскливо, хоть сдохни, и больше всего на свете хочется броситься под автобус 84-го маршрута. Глава заканчивается так: «В то утро я так никуда и не пошел». Минул год, и вот на последней странице «Романтического эгоиста» возник запах кожи, от которого меня мальчишкой мутило в английских машинах отца. Спустя еще четыре года, работая над романом «Идеаль», я с наслаждением вспоминал один субботний вечер в отцовской двухэтажной квартире, когда мои домашние тапочки и стыдливый румянец покорили сердца нескольких манекенщиц нордической внешности, слушавших двойной оранжевый альбом Стиви Уандера. В ту пору я наделил этими воспоминаниями литературных персонажей (Оскара и Октава), но никто не поверил, что они вымышленные. А это была моя робкая попытка рассказать о своем детстве.
После того как родители развелись, моя жизнь раскололась надвое. С одной стороны — материнская суровость, с другой — отцовский гедонизм. Иногда расклад менялся: стоило матери чуть-чуть ослабить вожжи, как отец впадал в угрюмое молчание. Настроение родителей подчинялось принципу сообщающихся сосудов. Или зыбучих песков. Думаю, ребенком мне приходилось строить свою жизнь на плывуне. Чтобы один из родителей ощущал себя счастливым, желательно было, чтобы второго одолевали противоположные чувства. Они вовсе не вели сознательную войну, ничего подобного, не выказывали друг другу ни малейшей враждебности, однако коромысло весов неумолимо раскачивалось, и наблюдать за теми, кто его раскачивал, было тем горше, что с лиц у них не сходила улыбка.
Глава 4
Гласные, согласные
Вечер 28 января 2008 года начался отлично: сначала ужин с превосходным вином, потом привычное турне по полутемным барам, одна за другой рюмки разноцветной водки — с лакрицей, с кокосом, с клубникой, с мятой, с Кюрасао. Эти рюмки, опрокинутые одним махом, черные, белые, красные, зеленые и синие, светились теми же цветами, что гласные у Рембо. Я катил на скутере и мурлыкал себе под нос «Where is my mind»[3] группы «Pixies». Косил под старшеклассника — замшевые сапоги, пошитые умельцами из Камарга, и взлохмаченные волосы до плеч. Я скрывал свой возраст под бородой и черным плащом. Вот уже больше двадцати лет я устраиваю такие вот ночные вылазки, это мой любимый вид спорта — спорта стариков, не желающих стареть.
Нелегко быть ребенком, заключенным в теле взрослого мужика, страдающего амнезией. В «Содоме и Гоморре» маркиз де Вогубер рассказывает, как он мечтал выглядеть «юным, мужественным и соблазнительным, тогда как на самом деле даже не смотрелся в зеркало из боязни увидеть свое покрытое морщинами лицо, которое ему так хотелось сохранить обворожительным». Ясно, что проблема не нова; Пруст использовал название замка моего прадеда Тибо.
Легкий хмель начал потихоньку обкладывать реальность слоем ваты, стирая границы дозволенного и толкая на ребяческие выходки. Вот уже месяц действовал новый республиканский закон, запретивший курение на дискотеках, и на тротуаре авеню Марсо собралась небольшая толпа. Я не курил, но из чувства солидарности присоединился к красивым девушкам в лаковых босоножках, склоняющим головку к протянутой зажигалке. На краткий миг их лица озарялись, как на полотнах Жоржа де Латура. В одной руке я держал бокал, другой опирался о плечи собратьев. Целовал руку официантке, крутившейся здесь в ожидании роли в полнометражном фильме, дергал за волосы главного редактора журнала, не имеющего читателей. Собратья-полуночники сошлись в этот понедельничный вечер, чтобы бросить вызов холоду, одиночеству, кризису, уже замаячившему на горизонте, да мало ли чему еще — повод вмазать всегда найдется. Здесь болтались актер авторского кино, парочка безработных девиц, черные и белые вышибалы, побитый молью певец и писатель, чей дебютный роман я опубликовал. Когда последний извлек белый пакетик и вознамерился высыпать порошок на блестящий капот стоявшего в боковом проезде черного «крайслера», возражений не последовало. Дразнить блюстителей порядка было нашим любимым развлечением; мы переносились во времена сухого закона, воображали себя непокорными Бодлером и Теофилем Готье, Эллисом и Макинерни, а то и Блонденом, которого Нимье вытаскивал из полицейского участка, переодевшись шофером. Я старательно давил белые крупинки золотой пластиковой картой, а мой коллега-писатель горько жаловался на любовницу, оказавшуюся ревнивее жены, что, на его взгляд (я, разумеется, согласно кивал головой), отдавало дурным вкусом. Вдруг меня на мгновение ослепил свет мигалки. Возле нас затормозила двухцветная машина. На белой дверце синели какие-то странные буквы, обведенные красным. Буква П. Согласная. Буква О. Гласная. Буква Л. Согласная. Буква И. Гласная. В голове мелькнула мысль о телевизионной игре «Буквы и цифры». Буква Ц. Черт побери! Опять И и еще Я. Эти жирные буквы наверняка несли в себе какой-то тайный смысл. Кто-то пытался нас предупредить, но вот о чем? Выла сирена, мигалка разбрасывала вокруг сполохи синего света. Прямо как на танцполе. Мы, как кролики, бросились врассыпную. Кролики в приталенных куртках. Кролики в ботинках с плоскими подметками. Кролики, не подозревавшие, что с 28 января 2008 года в Восьмом округе открыт сезон охоты. Один кролик даже забыл на автомобильном капоте свою кредитку с выбитыми на ней именем и фамилией, а второй не догадался выбросить из карманов противозаконные пакетики. В этот ничем не примечательный день завершилась моя бесконечная юность.
