Евгений Эрастов - Забытая рукопись. Рассказ
Виктор читал хрипло, медленно, слегка нараспев. Он так и не научился работать с микрофоном. Я хорошо помню, что он часто кашлял в это время, и постоянно замотанная белым шарфом шея была скорее атрибутом больного человека, чем поэтического имиджа.
Стихи его, кстати, плохо воспринимались на слух. Но слушающие понимали: приехал поэт, и пишет он хорошо — плохого не пошлют из Союза писателей.
Нас тогда там было пять человек: я, Виктор, астральная душа Кулика — пролетарский поэт Саша Батраков, кудрявый и очкастый стихоплет-радиофизик Боря Злотников и вечная Наташа Зайцева. Злотников с Батраковым боролись за внимание Наташи, Виктор, как всегда, был в себе, а я, как самый младший, наблюдал за ними со стороны.
Мы все сидели за этим длинным лакированным столом, с которого лак сошел возле краев, напоминая извилистые норвежские фьорды. Когда кто-нибудь выходил читать стихи к микрофону, стоящему у края эстрады, Батраков неизменно говорил:
— И зачем сюда послали этого графомана?
И только про Виктора он так сказать не мог. Он просто недовольно сморщился и произнес:
— Вот она, типичная литературщина.
В дальнейшем я часто слышал это слово от критиков и, признаюсь, до сих пор не вижу грань, которая отличает литературщину от литературы.
После майских праздников решительно, бесповоротно расцвела черемуха, и в бесхозном русском воздухе удушливо запахло синильной кислотой.
Резко похолодало, я надел старенькую осеннюю курточку, в которой ходил еще старшеклассником, и поплелся в «Лиру». В портфеле у меня лежала рукопись Виктора — третий копировочный экземпляр. Это были стихи, которые должны были обсуждаться в этот день, — Кулик практиковал такие вот персональные обсуждения.
Я был одним из официально назначенных им оппонентов — мне было оказано особое доверие ознакомиться с рукописью дома, а значит, более подробно высказать свое мнение о Витиных стихах. По законам «Лиры» оппонент должен был не только тщательно подготовиться к выступлению, но и прийти на заседание пораньше, чтобы подходящие к началу студийцы могли почитать стихи до обсуждения и уже иметь о них представление.
Виктор на обсуждение не пришел. Повел он себя не слишком деликатно и порядочно — растворился в холодном майском воздухе, даже не предупредив о своей неявке. Мобильной связи тогда еще не было, но и у Кулика, и в самом Доме культуры, у директора, и у многих студийцев были телефоны городские… Впрочем, такое поведение свойственно поэтам, и Куликов не слишком удивился. Когда прошел час от начала заседания, он предложил почитать стихи по кругу. «Лира» прошла так же, как и всегда — с нелицеприятными высказываниями и бесконечными перекурами. Во время этих перекуров в конце коридора, возле туалета, на подоконнике, под бульканье сломанных унитазов обязательно разливалась спешно купленная кем-то водка. К концу заседания Кулик становился все добрее и добрее. Кстати, среди нас не было фискалов — никто никогда не пожаловался на Кулика, а ведь он был и член Союза, и член партии. Кстати, директор Дома культуры, на территории которого располагалась «Лира», человек с желтым лицом и лихорадочно бегающими глазами, прекрасно знал о болезни стихослагателя и смотрел на нее сквозь пальцы.
Тогда я еще и не предполагал, что больше не увижу Бибикова. Впрочем, это не совсем верная фигура речи. Точнее, она несет не ту эмоциональную нагрузку, как может показаться. Дело в том, что я никогда не был его другом, даже стихи его в то время меня не слишком привлекали. Я учился на филфаке, мне было что и кого читать. И тот факт, что Виктор уехал из нашего города и поступил в Литинститут, меня нисколько не расстроил и не потряс. Ну, уехал и уехал.
Оценил я его стихи гораздо позднее, когда перебирал свои старые бумаги. И произошло это всего год назад, не больше. Тогда-то и возникла у меня мысль узнать о его судьбе поподробней, отыскать его стихи в журналах, может быть, что-то написать о нем.
Да-да, это было именно так! Мысль возникла раньше, чем чувство.
2
Мария Сергеевна Куликова, вдова писателя, приняла меня весьма учтиво. Старая, грузная, туповатая — она никак не могла понять, что мой интерес заключается не в творчестве великого Кулика. Разумеется, фамилия Бибиков ей ничего не говорила. Похоже, что Кулик вообще не говорил с женой ни о литературе, ни о своих студийцах. И правильно делал, наверное. Мария Сергеевна вообще не понимала эту сторону личности Кулика. Познакомились они много лет назад в цехе стиральных машин, поженились чуть ли не двадцатилетними — это принято в рабочей среде. Я давно заметил, что из пролетарских поэтов выживают только те, кто не теряет связи со своей средой. Жена, любовницы, братья и сестры, близкие друзья — все они у Кулика были свои, сормовские. Все литературные связи таких сочинителей всегда бывают внешними, формальными, не затрагивающими их существа. Они обычно одновременно и хотят быть интеллигентами, и презирают интеллигентов за богемность, бесхозяйственность, беспочвенность, примат книгочейства и жажду поиска вечных истин. Мария Сергеевна до семидесяти лет протрубила технологом на заводе. Проработала бы и больше, если б не выгнали. Жалкая двухкомнатная хрущевка, оклеенная выцветшими сиреневыми обоями двадцатилетней давности. На обоях — темные прямоугольнички и овалы от когда-то висящих картин и фотографий. На письменном столе — бронзовый бюстик непопулярного нынче Ленина и воткнутая в постамент старомодная ручка, тоже бронзового цвета, очень уж толстая для того, чтобы использовать ее по назначению. С книжных полок глядят томики «Всемирной литературы» в рваных по краям суперобложках и полные собрания сочинений тех, кого изучают в школе. «Школьная программа» — это устойчивое словосочетание никак не выходило у меня из головы. Я был благодарен Кулику за то, что он воспитал мой вкус и мои чувства, и до сих пор не понимаю, как он сумел это сделать.
Мария Сергеевна дала мне понять, что и она, однако, не лыком шита и понимает, что такое Михаил Куликов.
— Никакого архива у Миши не было, — сказала она мне. — Все, что он написал, напечатали в местном издательстве. Писал на обычных машинописных листках, шариковой ручкой. Потом перепечатывал сам на машинке.
— Может, какие машинописные рукописи сохранились?
— Да нет. Он сам завещал все свои бумажки сжечь, в том числе и всю переписку. Я все это сложила в большой мусорный мешок и сожгла в саду на костре за один раз. Все в один мешок убралось. Кстати, книжки его у меня есть, несколько пачек на шкафу лежит. Хотите, подарю книжечку?
— Спасибо, у меня есть, — привычно наврал я, понимая, что сохранил о Кулике такие светлые воспоминания, которые его опусы могут только испортить. — Я вам советую подарить книги в библиотеки города и области.
— Да я уж подарила. После его смерти двенадцать лет прошло.
Когда я спускался по лестнице, то увидел нацарапанное на стекле изображение гитары… И тут я вспомнил, как в восемьдесят втором году, то есть двадцать семь лет назад, носил Кулику какую-то рукопись. Рукопись он дал мне накануне обсуждения. Чьи это были стихи, не помню. Кулик, будучи пьяным, забыл портфель со стихами в автобусе. Он всего лишь один раз в жизни позвонил мне с просьбой — занести ему домой эти стихи. Продиктовал адрес, объяснил, как проехать. И уже тогда на стекле была нацарапана гитара!
Почему-то мне было страшно все это осознавать. Примитивные наскальные рисунки и надписи остались, несмотря на смену общественного строя. Экономика и юридические законы — тот внешний, ничего, по сути, не меняющий пласт, который смывает первая набежавшая волна. А вот суть народа, мышление народа, язык народа — попробуй-ка это измени!
Кривые гитары так и останутся на стеклах лестничных площадок.
Мои изыскания продолжились вторым визитом. Варя Кудашева, доцент кафедры русского языка. Варя старше меня на год, училась со мной на филфаке, мы были знакомы, но почти не общались. Меня больше привлекало литературоведение, ее — лингвистика. Однажды вместе принимали участие в конференции молодых ученых нашего университета. Варя тогда заведовала филологической секцией.
Именно она-то и была в конце восьмидесятых годов особенно дружна с Бибиковым.
Теперь Варе уже сорок семь, живет одна в двухкомнатной квартире, оставшейся от бабушки, в длинном блочном доме на улице Рокоссовского. Это не худший район города, рядом — большой лесопарк с тремя озерами, любимое место отдыха местных жителей, но все равно — окраина.
Замужем не была, детей нет.
За эти годы она, как ни странно, мало постарела. Такая же быстрая, худощавая, подвижная, много курит. С самого начала не поверила, что мой визит связан исключительно с творчеством Бибикова. Варя принадлежит к той разновидности женщин, которые любое общение воспринимают исключительно как повышенное внимание к себе. Сказать ей о том, что она мне не интересна ни как человек, ни как женщина, — значит обрубить весь дальнейший разговор.
